Юлиу Эдлис - Опровержение

— Что за вопрос? — говорю, а самой стало отчего-то грустно и неуютно вдруг, а с чего бы, строго говоря?..

А Варька уже сарафан на себя натянула, ноги в босоножки без задников сунула.

— Ты на меня не сердишься? — спрашивает, а сама прическу перед зеркалом наспех делает.

А за что мне на нее, казалось бы, сердиться? Мне-то что!

А она уже из окошка свесилась и свеженьким голосом Жорку обрадовала:

— Иду!

И на ходу уже, на лету — чмок меня в щеку, раз — сосиску с тарелки, два — сунула в рот, три — дверь за собой прикрыть забыла.

Я ей вслед и сказала, только навряд ли она услышала:

— Эх, ты, Анна Каренина…

И одна осталась.

Такой вариант.

Но сосиски с горошком и со свежей булкой ем с большой охотой. Вполне возможно, что я в тот раз все кило одна и съела.

Ем, сосиску в горчицу макаю, лук в соль, заедаю горошком, чаем горячим запиваю — чем не жизнь!

А все равно мне обидно оттого, что никак мне не понять — отчего это мне вдруг обидно стало? Какая причина?

И так я от этих мыслей незаметно наелась до полного изнеможения, что ни встать сил нет, ни пошевелиться, голову рукой подперла, грущу себе на сытый желудок, а сама уже засыпаю и сон свой многосерийный досматриваю.

На этот раз такой вариант мне крутят: сижу я за столиком белым плетеным на берегу неизвестной речки, опять в рощице березовой осенней, а сама я в белом гипюре вся до полу и в шляпе белой с белыми кружевами, и хоть это определенно я, но в то же время и Татьяна Самойлова в роли Анны Карениной в одноименном фильме, а передо мной напротив — в белом мундире без пятнышка и золотых погончиках с висюльками Василий Лановой — граф Вронский Алексей Кириллович, но, строго говоря, с лицом опять же Гошки, только с баками и усиками графскими, а я тихо так и достойно держу в руке бокал с шампанским шипучим и говорю ему.

«Нет уж, уважаемый граф, — говорю, — уж не обессудьте, но только я самоубийством по вашей милости кончать не намерена. Тем более — под поезд бросаться. Не дождетесь. Вот вы думаете, дорогой граф, что без вас мне уж и деваться некуда, кроме как под поезд, — так горько ошибаетесь, потому что я себя в обиду не дам. Тем более, что больной вопрос насчет моего малолетнего сына Сережи тоже вполне уже решен: я его в детсадик круглосуточный на пятидневку определила, Иван Макарович, спасибо, помог. Так что и это, строго говоря, отпадает. Женщина гордость должна иметь, дорогой граф, и самостоятельность. А что люблю я вас — это правда, врать не буду. Есть такое. Так ведь мне за мою любовь от вас ничего не надо. А если вы не способны на ответное чувство, если ни сердца у вас, ни совести, ни мужского самолюбия — так мне не себя, мне вас жалко. И не возражайте, не тратьте слов. Кто любит — тот и счастлив. А если нет в вас любви, если сердце ваше молчит и холодное, как ледышка, — вот вы и стреляйтесь, господин Вронский, вы и кидайтесь под поезд, а я не стану. Такой вариант, дорогой граф».

Но тут он встает, подходит ко мне, становится на одно колено, невзирая на свои белоснежные штаны с золотым лампасом, и легонечко, как пушинку, поднимает меня от земли.

«Я люблю вас… — говорит он шепотом, глядя в мои глаза, — я люблю вас…»

И тихонечко и нежно переносит на белую и мягкую, как взбитые сливки, необъятную графскую койку, и тихо целует в руку, и опять шепчет: «Я люблю вас!..»

И тут я просыпаюсь на своей постели в общежитии и рядом со мной на табурете сидит Гошка — представляете? — и молча глядит на меня.

А заснула-то я за столом, недоев молочных сосисок с горошком. Стало быть, если я на койке на своей очутилась, значит, кто-то меня туда, строго говоря, на руках перенес, так? Кто? Гошка?! И вскакиваю как ошпаренная от стыда и ужаса.

— Ты что? — кричу. — Ты откуда? Ты как здесь?

А он сидит на табурете, и я впервые гляжу на него сверху вниз, я даже его макушку лохматую в первый раз в жизни увидала, и вдруг по этой, надо думать, причине мое отношение к нему стало такое, будто я старшая, взрослая совсем, а он — младший, слабенький, и я его жалею и… одним словом, такой вот вариант.

Только характер мой опять сильнее меня оказался.

— Ты как смеешь, — кричу на него, — без стука? Много себе позволяешь!..

Но тут меня просто-таки прожгла одна мысль страшная: выходит, тот факт, что Вронский, граф, мне во сне руку поцеловал — это опять Гошка? Руку, представляете? Мне ж никто никогда в жизни еще руку не целовал…

Я даже шарахнулась от него, от Гошки, и за руку, за то самое место, куда меня Вронский поцеловал, схватилась, будто ожог до сих пор горит.

— Ты что?.. — только уже не кричу, а шепотом в ужасе спрашиваю. — Ты что?

А он и говорит, тоже шепотом почему-то:

— Семен… пошли на речку…

— С чего бы это я с тобой! — возмущаюсь.

— Все ребята пошли… лето кончается. А, Семен?.. — И ждет моего ответа.

А мне очень даже, строго говоря, захотелось сказать ему «давай!», но сказала я совсем другое:

— У меня еще дел — не переделаешь.

— Какие дела? — удивился он. — Вечер уже, скоро на смену идти.

— Я тебе отчет давать не обязана! — опять завожусь я по привычке. — Ты секретарь бюро на производстве, а досуг я провожу независимо, тебя не спросила!

— А то бы пошли, а, Семен? — просит он настойчиво. — На речку, а?..

— Некогда мне, ясно? — не сдаюсь я. — Дела у меня!

И тут я замечаю вдруг краем глаза на Людкиной койке газету ту злосчастную, и фото мое на меня глядит, подмигивает, насмехается. И все опять вспомнила и забеспокоилась: вечер, как бы редакция не оказалась запертой!

— Мне опровержение еще надо! — И кинулась обуваться, никак свои шлепанцы не найду.

— Опровержение?.. — не сразу вспомнил он. А потом осторожненько так: — Может, не надо, Тоня? Зачем? Дело прошлое… А, Тоня?..

Только меня уже опять ничем не остановить было, опять я как выстреленная из пушки, волосы ладошкой пригладила, локтями техасы подтянула и — к дверям.

— Давай, — говорю ему, — очисти помещение… расселся, видите ли, башня останкинская… — и дверь перед ним распахиваю.

Он молча встал, ничего не сказал, вышел в коридор. Сбегаю вниз, слышу — он за мной по лестнице топает, повесила ключ на гвоздик в дежурке и — на улицу, к автобусу, хотя, строго говоря, мне это опровержение уже не таким важным вдруг показалось. А все же бегу к остановке, как заведенная раз и навсегда, не остановлюсь, пока завод не кончится или пружина не лопнет.

Тут, на мое счастье, или, очень может быть, как раз наоборот, подходит к остановке автобус, я вскакиваю в последний момент, дверь за моей спиной захлопывается. И опять мне вдруг ужасно грустно стало неведомо отчего, и лучик этот самый тоненький и золотой — я уже упоминала про него, — лучик этот светленький вроде бы за автобусом бежит, ищет кого-то там позади…