Тугельбай Сыдыкбеков - Среди гор

— Эх, что лучше, чем учеба! — вздохнула Бюбюш.

— А что, учиться-то трудней небось, чем арбакешить, а? — с лукавой усмешкой спросил арбакеш.

Этот вопрос не совсем понравился Бюбюш, и она замолчала.

— У арбакеша тоже своя наука, дорогая! Будешь ворон ловить, ногу сломаешь лошади, по сторонам будешь глазеть, бричка сорвется в овраг… Но-о, милые! Пошевеливайтесь! Так-то вот оно…

Бюбюш на этот раз поддержала его:

— Конечно, хорошо знать свое дело — это тоже наука.

Немного помолчав, арбакеш обратился к подруге Бюбюш:

— Джене, а джене, скучала, наверно, по кому-нибудь?

— Как же не скучать по родному аилу!

— Вот то-то, замечаю, что думаете вы все о чем-то.

— Ну, а как народ живет?

— Да как?

— Ну, как живут люди, о чем думают?

— Думают? Думок-то у народа много, — начал рассказывать арбакеш. — Настоящие активисты хотят конец положить кулакам и баям, а есть и такие среди активистов, что высматривают, как бы где под шумок урвать себе побольше. А баи сейчас заметались, как в ловушке, один конец для себя видят: в леса их угонят. Словом, в аиле такое, что не разбери поймешь: всяк смотрит, как бы себя уберечь. А многих уже раскулачили!.. Большинство бедняков в артель пошли по своему желанию. А те, что не решились, все выжидают чего-то… Но-о, ужжит, милые!

Пофыркивая и мотая головами, дружно бегут две лошади, поскрипывает бричка, катятся колеса.

Еще в городе, незадолго до отъезда, как-то прибежала в класс вот эта самая подружка Бюбюш и говорит ей:

— Бюбюш, тебе письмо!

— Не обманывай!

— Не веришь? На, читай!

Бюбюш отложила книгу, вскрыла конверт. Это было письмо от Сапарбая, он писал:

«Дорогая Бюбюш-джене!

Прошло две недели, как я не писал писем, не обижайся, джене. У нас сейчас тревожные, горячие дни. Люди потеряли покой, не спят по ночам, днем ходят хмурые и злые. В общем, не знаю, чем все это кончится. Вот приедешь скоро и тогда сама узнаешь многие новости. Если приведется увидеться (может случиться и так, что, пока ты вернешься, Сапаша уже не будет здесь), то, засучив рукава, надо нам вместе приниматься за дело. А сейчас пока на бой выхожу один. Это письмо я пишу тебе в приемной волисполкома… Скоро состоится заседание бюро, и кто-то из нас, или я или Калпакбаев, должен идти в заточение.

Но все это неважно. А ты лучше успешно заканчивай учебу и побыстрей возвращайся, джене. Сколько горя и вреда приносит нам сейчас отсталость и безграмотность народа! За «свое» люди готовы перегрызть горло, «чужое» же они готовы растоптать. Я это не выдумываю, это истинная правда. Вот пример: Иманбая назначили табунщиком. Не прошло и недели, как он покалечил ноги трем лошадям, а свою тощую клячу Айсаралу он просто боготворит, муху не подпустит близко. Эх, как жаль, как обидно! Если бы все мы могли учиться. Тогда бы не было таких диких вещей, которые сейчас творятся в аиле. Так приезжай же быстрей, джене, и возьми в свои руки дело коллективизации бедняков и середняков нашего аила.

Твои обязанности пока выполняет Самтыр. Ждем не дождемся, когда ты приедешь и займешь свое место в аилсовете. Я не хочу охаивать Самтыра, но справедливости ради должен сказать, что хоть он и окончил годичные курсы, но прежней рабской прибитости в нем еще много. Когда приходится туго, он робеет и прячет голову. Осмон тоже тихоня, да и Джакып несколько трусоват. Я почти всегда остаюсь один. А один в поле не воин. В общем, приезжай быстрей, и мы вместе вступим в борьбу, а пока я буду стойко держаться.

Бозгунчу жив-здоров, следит за хозяйством. Недавно он заходил к нам, жаловался: «Быстрей бы уж жена возвращалась, что ли, надоела, говорит, холостяцкая жизнь. Где это видано, чтобы мужчина возился с ведрами и казанами». Так что со всех сторон требуется, чтобы ты быстрей приехала.

До свидания, Бюбюш-джене! Свой горячий привет посылаю тебе вместе с нашими горными цветами.

Бюбюш вспомнила об этом письме, когда арбакеш завел разговор о жизни в аиле, и ей еще сильнее захотелось как можно скорее попасть домой, увидеть родных и близких. Она задумалась, ее красивые карие глаза сосредоточенно смотрели в одну точку.

Живя в городе, Бюбюш немного побелела лицом, фигура стала тоньше и изящней. И характером она изменилась: теперь в ее глазах светились серьезность и выдержка.

Думая о предстоящей встрече, Бюбюш нетерпеливо заерзала и, улыбаясь, попросила арбакеша ехать побыстрей.

— А-а! Не терпится, джене! — отозвался арбакеш. — Ну то-то, я думаю, порядком соскучились по дому… Но-о, лошадки, ужжит! Эха! — вскрикнул он и запел мигом сложенную припевку:

— Но-о, милые, пошевеливайтесь, нам тоже домой надо пораньше!..

Покачивалась и подпрыгивала бричка. Погода была ясная, а ветерок по-весеннему свеж. Земля по обочинам дороги лежала влажная и темная. Веяло невнятным запахом зеленой травы. Над потными спинами лошадей начинали кружиться мухи. Где-то высоко-высоко в небе черной точкой повис жаворонок, рассыпая по степи радостно-призывную трель.

«Но почему же Сапаш пишет, что, пока я вернусь, его может и не оказаться в аиле? Странно!» — думала Бюбюш.

В тот день, когда Бюбюш вернулась в аил, там уже не было ни Сапарбая, ни Самтыра. Люди не знали толком, куда они уехали, и, встревоженные, высказывали на этот счет различные предположения:

— «Если враг твой с овечий катышек, то считай его за гору». Калпакбаев-то горазд на пакости. Как бы он не подсек нашего Сапарбая и Самтыра.

Другие пренебрежительно махали рукой:

— Коза окотиться не могла, да овце в повитухи напрашивалась! Комиссия-то признала работу Калпакбаева неправильной!

— Дай бог, чтоб было так! Душу он вымотал из нас, пусть теперь поплатится за это!

Так рассуждали простые дехкане. Но баи и их близкие думали по-другому. Злой и угрюмый сидел Касеин в своем дворе и покусывал губы. Возле него, подобрав под себя ноги, сидел на земле Киизбай. В нем снова проснулись скрытая властность и свирепость. Он смотрел в дальний край аила, вслед удаляющейся фигуре всадника, посылая ему вдогонку злобные проклятия.

— О презренный раб! О жалкая собака! Сгинь с моих глаз! — бай судорожно захватывал горсти земли и кидал в сторону удаляющегося всадника. — Сгинь, чтоб больше не видал я тебя! Пусть поглотит тебя черная земля, сгинь, сгинь, раб!

Всадник исчез из виду. Киизбай еще раз метнул ему вслед гневный, налитый кровью и злобой взгляд и, по-волчьи, затравленно оглянувшись по сторонам, глухо сказал:

— Мои отцы и прадеды кочевали даже в лютые морозы. Я не могу ждать летнего тепла. Завтра же снимусь, перекочую на джайлоо. Пусть аил готовится!