Николай Фомичев - Неожиданные люди

— Думаешь, я не хочу или боюсь писать фельетон? — расстроенно бросил он Шугаеву. — Ни черта ты тогда не понимаешь! Чтобы фельетон прозвучал, его нужно делать злым, понял? А писать в обтекаемой форме — дохлое дело! В лучшем случае трест пришлет покаяние: критика признана правильной, меры будут приняты. И все пойдет по-старому. Только ты не знаешь нашего редактора, старик. Для него совершенно неважно, о чем написано и как написано. Важно другое: что об этом скажут там! — Орлик вскинул глаза к потолку. — И легче тонну бумаги сжевать, чем переубедить этого человека с его «как бы чего не вышло»!

И потом, нужно быть реалистом, черт возьми! — Орлик остановился и сделал резкий поворот в сторону Шугаева. — Ну как ты не поймешь?! Один человек не властен изменить сложившуюся… ситуацию, не властен! Пора уразуметь наконец… Всему свое время. Вот станут строить новый цемзавод, тогда и берись за свой санитарный надзор с самого первого дня!

— Ты что-то не то говоришь, Виктор, — сказал Шугаев, покручивая длинную ножку рюмки и задумчиво глядя на сверкание хрустальных граней. — Ты забываешь о тех, кто лежит сейчас в больнице с силикозом… В пятницу я был там. Одному из них будут делать операцию. Он уже знает об этом, и его лицо… Оно стоит у меня перед глазами… Я уже несколько дней места себе не нахожу. Стоит мне подумать об этом, вообще, о своей работе — и жизнь кажется мне какой-то… ущербной, что ли…

— Вздор! — перебил его Орлик. — У тебя замечательная семья, дом — полная чаша, сам ты честный, справедливый парень. Какого же ляда тебе еще нужно?

— Нет, — Шугаев покачал головой. — Человек, мужчина во всяком случае, не может жить лишь этим — семьей и домашним уютом…

— Чем же еще должен жить мужчина? — с усмешкой спросил Орлик.

— Работой, конечно. И работа должна приносить ему… ну, если не радость, то чувство удовлетворения хотя бы. А этого-то у меня и нет…

— Но почему, старик?! Если ты любишь свое дело, то сам процесс работы должен доставлять тебе удовлетворение…

— Ошибаешься. Удовлетворение может доставить только результат работы. А у меня он?..

— Разве ты мало делаешь как санитарный врач?

— По мелочи вроде бы и немало. Да все это так… суета сует. А вот когда мне встретилось большое, настоящее дело — ты хочешь, чтобы я спасовал перед ним?..

— Ну, милый, через себя не перепрыгнешь!

— Нет, Виктор. Человек должен, понимаешь, должен, хоть раз в жизни, попытаться прыгнуть через себя… — Он посмотрел на Орлика, который стоял перед ним, покачиваясь и насмешливо улыбаясь. — Я все чаще вспоминаю тех, кто даже в трудные времена не боялся лезть на рожон… А я все жду чего-то, каких-то улучшений, на что-то надеюсь… Только, кажется, и мне пришла пора. Мне тридцать с небольшим, сил у меня достаточно. Я хочу… я должен преодолеть себя и доказать, что и я, обыкновенный человек, непробивной и несмелый, тоже способен полезть на рожон, хотя бы для примера, потому что жить просто так, чтобы жить и служить, я не могу и не хочу…

— А что ты можешь? Что?! — И Орлик вопрошающе потряс рукой перед Шугаевым. — Ты что, Гребенщикова собираешься свалить?

— Гребенщиков мне не нужен. Я добьюсь, что развалюху цементный закроют. Добьюсь, чего бы мне это ни стоило. И для начала пойду в горком, к Захарову… Я расскажу ему…

— Ну и что?! — перебил его Орлик. — Ну, всыплют Гребенщикову. А дальше что? Ведь горком же не прикажет ему закрыть завод. В конце концов ведь именно Гребенщиков отвечает за стройку. И, случись, сорвутся сроки строительства, нагорит не только Гребенщикову, Захарову тоже достанемся… Да пойми ты, голова садовая, Гребенщиков не может закрыть завод. Не не хочет, а не может. Как говорится, положение обязывает. И окажись на его месте ты, — Орлик ткнул пальцем в Шугаева, — ты поступил бы точно так же…

— Я бы закрыл, — сказал Шугаев.

— Да брось ты это донкихотство, Дмитрий. Ты же серьезный человек…

— Мне кажется, ты слишком усложняешь все… Гребенщиков не удельный князь…

— Мужчины-ы! — пропел из кухни голос Эммы. — Готовьте-ка чашки!

Шугаев подошел к серванту, достал кофейные чашки, сахарницу и начал расставлять их.

— Неисправимый ты идеалист, дружище, — весело рассмеялся Орлик, — за что и люблю тебя. — Он прошелся по комнате и вдруг сказал, прищурив глаз: — Ты вот что, старик. Ты погоди, ты не ходи пока к Захарову…

— Почему? — удивился Шугаев.

— Я довольно близко знаком с председателем народного контроля Найденовым. Он член бюро и на хорошем счету в горкоме. Попытаюсь с ним переговорить о твоем деле.

— Вот за это спасибо, — обрадовался Шугаев.

— Спасибо рано говорить, старик. — Орлик взглянул на часы и суматошно вытаращил глаза. — Ух, черт! Сегодня же наши с ирландцами играют!

Потом пили кофе, смотрели матч, и Шугаев, посмеиваясь над «припадками» болеющего друга, думал, что на Орлика невозможно сердиться.

Орлик слово сдержал. Найденов пригласил Шугаева и, ознакомившись с сутью дела, пообещал заслушать спорный вопрос на специальном заседании во вторник на будущей неделе. Чтобы воочию увидеть «ужасы», о которых он наслушался от Орлика и санитарного врача, Найденов сам решил побывать на цементном и, созвонившись с Павлом Павловичем, попросил его подъехать вместе.

…«Черт, невозможно стало работать», — проворчал Гребенщиков, узнав о тучах, которые сгущались над его головой. Он бросил телефонную трубку и уперся хмурым взглядом в кипу министерских циркуляров, громоздившихся на столе.

Он ненавидел все эти кураторства, комиссии, инспекции, которые, словно нарочно, придумали, чтобы мешать ему нормально работать, и презирал «чиновников», совавших нос туда, куда не следует. Шугаев, в представлении Гребенщикова, тоже был таким назойливым чиновником. «Пентюх», — определил его Павел Павлович при первой же встрече и подумал, что не взял бы этого врача даже в учетчики. Предписание остановить цементный взорвало Павла Павловича, и он еще долго не мог успокоиться. Но когда «пентюх» осмелился навесить пломбы на заводе, гнев Гребенщикова перешел все пределы, и, окажись в ту минуту Шугаев у него на приеме, он, наверно, выгнал бы его из кабинета, как выгонял в свое время бездельников и дураков. Не в силах сдержать себя, он наорал на Шугаева по телефону и позвонил тут же Коркину. Коркин, поспешно обещавший «разобраться, утрясти, поддержать» и так далее, немного успокоил его, но сигнал о простое на РК был слишком опасен, чтобы медлить, и Гребенщиков своей личной властью дал команду снять шугаевские пломбы и продолжать работать…

Весть о предстоящем заседании народного контроля обеспокоила управляющего, у него мелькнула мысль, что в механике его отношений с горкомом стало что-то меняться не в его пользу… Первые признаки этих изменений Павел Павлович почуял на последнем пленуме, где шел разговор о научной организации труда — НОТ… Павлу Павловичу крепко досталось на этом пленуме, и даже секретарь горкома Захаров, и тот бросил в него камень, сказав обидные слова: «Вы же большой человек, товарищ Гребенщиков! (Гребенщиков, а не Павел Павлович.) Так решайте же, решайте с внедрением НОТ!» …И хотя, вместо с главным инженером, Павел Павлович по возможности старался продвигать этот чертов НОТ, но в душе считал его, в условиях чрезмерно напряженных планов, пустой затеей. Болтовня о НОТ, по мнению Гребенщикова, лишь распускала подчиненных. Ему казалось, что помощники его работали без прежнего энтузиазма, без «огонька», без той веселой ярости, с которой он трудился сам, когда был молодым, а стоило на них «нажать» — бежали с жалобой в горком… И еще стал замечать Гребенщиков: слушали его разгоны на оперативках как-то по-другому, без прежней уважительной смятенности, к которой он привык, а так, будто ему снисхождение делали, и даже кое-кто из молодых — с этакой насмешечкой умников… Да, тяжело работать стало, морально тяжело.