Николай Фомичев - Неожиданные люди

— Та-а-ак! — с угрозой протянула зоологичка и начала урок…

А в перемену в класс ворвалась тройка прогульщиков, их вожак Чикча кинул с порога:

— Кто продал, гады?!

Класс притих.

— Говори, кто продал! — накинулся Чикча на подвернувшегося под руку Шугаева.

— Не знаю, — тихо сказал Шугаев.

Чикча развернулся и двинул Дмитрия в ухо:

— Скажешь, падло?!

— Не скажу, — тихо, но твердо сказал Шугаев.

Чикча швырнул его к парте, и прогульщики принялись избивать Дмитрия. Тут-то на выручку Шугаева и кинулся Орлик… Их отлупили обоих. А после уроков Орлик, с огромным синяком под глазом, догнал в коридоре Шугаева и, протянув ему руку, сказал:

— Давай дружить…

Оказалось, что оба живут на одной и той же Волжской улице. Оба любят шахматы, волейбол, Волгу. Оба любят книги… Один из них еще тогда мечтал о путешествиях и славе журналиста, другой готовился дерзнуть на поприще врача. Сначала Шугаев подумывал о профессии хирурга, но отец, всю жизнь работавший врачом-гигиенистом, сумел внушить ему, что нет ничего благородней, как охранять здоровье трудящихся людей, особенно теперь, после войны, и Шугаев поступил на санитарный факультет. Оба они, Шугаев и студент факультета журналистики Орлик, учились в Ленинграде, и, хотя с годами учения интересы их все больше расходились, они остались друзьями…

Шугаев никогда не строил иллюзий относительно своих способностей и знал, что человек он самый ординарный. Он ничем не выделялся среди сверстников, ни темпераментом, ни внешностью; у него была нескладно-долговязая фигура, некрасивое, не вдруг запоминавшееся лицо с маленькими, бледными губами, длинноватым носом и невысоким лбом, а зачесанные кверху волосы — какого-то пегого цвета. И только глаза у него были необычные, большие, карие, светившиеся добротой. Шугаев стеснялся, когда его видели рядом с женой, которую все находили красивой, и в глубине души завидовал немножко Орлику, отличавшемуся уверенно-свободными манерами, энергичным очерком смуглого лица, черными разлетистыми бровями, жизнерадостным взглядом серых глаз. Да, Шугаев знал, что сам он не «орел», но утешал себя: не всем же быть талантами. Зато уж трудолюбия, упорства ему не занимать. Во всяком случае, институт он закончил с отличием. И, кажется, этому же неприметному, скрытому за неуверенными манерами упорству своему был обязан и женитьбой… В продолжение целого года он встречал ее, Эмму, у подъезда школы, где она преподавала литературу, с неизменным букетом цветов в руках или с билетами в театр, в филармонию и, застенчиво улыбаясь, шел провожать ее. Если Эмма говорила, что сегодня занята, он не обижался и, смущенно кивая, отвечал: «Конечно, вам, вероятно, скучно со мной…» Он находил себя скучным потому, что был немногословен и не умел развлекать, но Эмма с удовольствием проводила с ним вечера: он неплохо знал литературу и слушать умел, как никто другой… Соперники над ним подтрунивали, над его платонически-робкой любовью, над его долговязой, сутулой фигурой и всерьез не принимали его ухаживания. И Эмма поначалу тоже мало придавала значения дружбе с этим странным человеком, но в конце концов его бескорыстная преданность тронула ее, и то, о чем Шугаев так долго мечтал, — взаимность — пришло к нему наградой за терпение…

Телефонный звонок прервал воспоминания Шугаева. Он поднял трубку и услышал мягкий, доброжелательный баритон:

— Добрый день, товарищ Шугаев. С вами Коркин говорит из горкома.

— Здравствуйте, — сказал Шугаев, тотчас вспомнив, кто это…

— Жалобы на вас. Вы опечатали цемзавод, и штукатуры в цехе ректификации целую смену просидели без раствора… Мы ценим, очень даже ценим вашу настойчивость, — торопливо, словно упреждая возможные возражения, продолжал Коркин, — я бы сказал даже — вашу самоотверженность санитарного врача. С этой стороны вы найдете у нас всяческую поддержку. Но существуют вещи, которые вы… как бы это сказать… которые вы не совсем правильно понимаете. Интересы вашей санэпидстанции не должны и не могут идти вразрез с государственными интересами. Я не собираюсь здесь оправдывать Гребенщикова. Он и в самом деле затянул с реконструкцией. Но вы должны понять, что трест выполняет важнейшее правительственное задание. А вы взяли и опечатали цементный завод. Мне непонятна эта ваша скоропалительность. Вы меня слышите?

— Слышу, — вздохнул в телефонную трубку Шугаев, а сам подумал: «И в горкоме упредил меня Гребенщиков!»

— Я вас прошу, — дружески продолжал Коркин, — это в ваших же интересах, — урегулируйте ваши отношения с Гребенщиковым. Они не совсем здоровые. Цемзавод не может остановиться в разгар строительных работ…

— Завод работает, — сквозь вздох сказал Шугаев.

— А! Так вы сняли пломбы? — скорей обрадовался, чем удивился Коркин.

— Я не снимал. Гребенщиков распорядился сорвать…

Две-три секунды Коркин молчал, после чего сказал с наигранной бодростью:

— Одним словом, я вас прошу в следующий раз такие вопросы согласовывать… А Готлиб, он скоро вернется?

— Через три недели.

— Ага, ну ладно. Всего доброго.

Положив трубку, Шугаев вдруг почувствовал страшную усталость и обрадовался, увидев машинистку Вику, скользнувшую в кабинет с пачкой свежих газет. Положив перед Шугаевым газеты, она спросила, одарив его свойским взглядом:

— Дмитрий Яковлевич, можно пораньше смыться? Мы в театр с девчонками собрались…

Он посмотрел на ее некрасивое, но милое юной своей непосредственностью лицо и улыбнулся:

— Конечно.

Проводив глазами Вику, он развернул городскую газету. Рассеянный взгляд его, блуждающий по столбцам, наткнулся на знакомую фамилию — «В. Орлик». За этой подписью давалась небольшая заметка. Шугаев прочитал ее и грустно усмехнулся: Орлик, не жалея эпитетов, славил цементников за хорошую работу. В каких же условиях делалась эта работа, Виктор даже словом не обмолвился, и это рассердило Шугаева. Он мог понять Гребенщикова, Коркина — план для них был всё, — мог понять затурканного Якова Петровича, но понять позицию Виктора — этого он не мог.

Едва открылась дверь и он увидел ладную фигуру Орлика в кремовой безрукавке, услышал традиционное «Привет, старик!», он и думать забыл о досаде на друга и в комнату провел его, искренне радуясь встрече.

На столе в приглушенном свете трубчатой люстры сверкали высокие рюмки, стояли тарелки с закусками, и в середине красовалась бутылка марочного вина.

— О-о! — взглянув на стол, произнес Орлик и, подойдя к кухне, нырнул головой в дверной проем. — Салют, Эмма!

— Эм, как там у тебя? — спросил Шугаев, из-за плеча Виктора заглядывая в дверь, откуда несся соблазнительный запах жареной картошки.