Николай Фомичев - Неожиданные люди

В конце концов гости устают и от политики, и от танцев под магнитофон, и от хорошего лирического пения, и нужна разрядка. Тогда распаленный весельем хозяин просит сына принести гитару, кладет ее на колено и, огрубив свой голос под хриплый баритон, изображает Высоцкого. Это у него выходит классно, и ему горячо аплодируют…

А если он пьян и пьяны гости и за окном уже ночь, то Леня Маркин заводит «Лунную», открывает голубоватый томик Есенина и с чувством, с артистическим подъемом читает под звуки сонаты «Черного человека». Гости бешено аплодируют, и лицо Лени Маркина розовеет от удовольствия…

Но вот пора прощаться. Гости благодарят хозяев за вечер и уходят, от души завидуя этой счастливой паре. А счастливые супруги укладываются спать, и Леня Маркин мечтательно вздыхает со своей кровати:

— Нин, а хорошо бы нам купить цветной телевизор, а?

— Ну и запросы у тебя, Маркин! Каждое лето ездишь на юг, собираешься в заграничное турне, а теперь тебе еще и цветной телевизор! Спи-ка давай!

— Ничего, — успокоительно улыбается Леня, — вот поднатужимся — и купим. — И, выключив ночник, засыпает сном праведных.

Леня Маркин человек терпеливый, а терпение — великое благо; рано или поздно оно вознаграждается сторицей. Не прошло и трех лет после юбилея сорокалетнего Маркина, и предмет его вожделенных надежд — бразды правления лабораторией — оказались в его руках. Назначение это явилось следствием события неожиданного и трагического… Шеф Лени Маркина, несмотря на свой преклонный возраст обладавший замечательным здоровьем, едучи в автобусе, во время торможения налетел бедром на железную стойку, и тромб, образовавшийся от этого удара, привел старейшего из институтских могикан к скоропостижной смерти. В лаборатории покойного профессора служил один-единственный кандидат наук — Леня Маркин, и естественно, что он-то и остался преемником на этом столь ответственном научном посту. Правда, перед должностью его стояли три не очень-то приятных буквы «в. и. о.», но Леню Маркина сие не особенно обескураживало, ибо он рассудил, что ничего не существует более постоянного, чем временное; к тому же в институте ожидался в скором времени конкурс замещения должностей, и Леня Маркин, как свой человек в НИИ, имел все основания пройти по конкурсу и утвердиться в должности не менее как на пять лет.

Мысль о том, что наконец-то у него своя лаборатория, доставила Маркину такую радость, что несколько дней он ходил и блаженно улыбался, как влюбленный юноша. Но вот он перебрался в маленький, уютный кабинет покойного профессора и приступил к обязанностям «шефа»… Правда, среди сотрудников лаборатории модное это словечко применительно к Маркину пока еще не привилось, но сам Леня Маркин в душе называл себя шефом. Впрочем, он ничем не выдавал своего превосходства и внешне оставался таким же рубахой-парнем, как и раньше. Лабораторные приятели его по-прежнему могли зайти к ному в свободную минуту обменяться новостями, рассказать или послушать свежий анекдот, и только глаз особенно проницательного человека мог заметить начало сложных изменений, совершавшихся в его душе. И прежде всего это касалось честолюбия Маркина. Пожалуй, в каждом из нас, коль хорошо поискать, найдется червячок честолюбия, но в подавляющем большинстве случаев этот червячок, не найдя питательной среды, с годами погибает; у Лени же Маркина произошло наоборот: его червячок честолюбия стал неожиданно и быстро расти, а питательной средой для этого роста явилось то, что в той или иной мере сопутствует руководящей должности, — почет и уважение руководителю… Тут должен я признаться, что уважение, предупредительность, внимание, которыми пользовался Леня Маркин, глава лаборатории, были чисто внешними, как проявление одной из тех условностей, которые мы сами создаем и которым неукоснительно следуем, ибо Леня Маркин, как вы помните, ни на стезе организатора, ни на стезе ученого талантами никогда не блистал и поэтому не мог рассчитывать на подлинный авторитет среди коллег. Но тем не менее никто из них и виду не подал, что считает Леню Маркина не на месте, и тот небольшой ореол уважительности, которым — вполне, впрочем, заслуженно — окружали старого профессора, как бы по наследству перешел и к новому руководителю… Конечно, придирчивый читатель может обвинить сотрудников лаборатории в известной доле лицемерия, но, во-первых, как вы убедитесь позднее, вывод такой был бы слишком поспешным, а во-вторых, куда бы мы пришли, если бы тайное всегда и везде выдавали за явное и вещи называли своими именами? Разве можно допустить, что мы руководителя — того же Леню Маркина — начнем вдруг фамильярно называть по имени, на «ты», его порой неумные мнения в глаза называть глупыми, а начальственную грубость парировать тем же самым? Конечно, нет. Поэтому я — за уважительность в отношениях подчиненных к руководителю, я — за такую, если хотите, разумную условность. В конце концов, одежда — тоже условность, но ведь без нее мы не можем появиться и на пляже! Беда, однако, Лени Маркина — беда, разумеется, неосознанная — заключалась в том, что он условность принимал за чистую монету и с наслаждением жаждущего пил из чаши уважения, которая ему досталась вместе с должностью. Он пил, и хмель честолюбия приятно кружил ему голову…

Чтобы представить себе причину все более и более разжигаемого честолюбия Маркина, необходимо хотя бы ненадолго вообразить себя Леней Маркиным в руководящем обличье. Вот вы входите в свои лабораторные апартаменты и замечаете разительную перемену, происшедшую среди коллег. Еще вчера, когда вы не были начальником, сотрудник Иванов, здороваясь, едва кивал вам с натянутым видом, а нынче на его губах цветет открытая улыбка удовольствия при встрече с вами, и мысль о том, что вы признаны даже давним недоброжелателем своим, невольно поднимает вас в собственных глазах. Прежде, когда вы заходили в комнату сотрудников, наполненную деловитой суетой или шумом споров, никто на вас не обращал внимания, теперь же, едва вы только появились здесь, все разговоры, шум мгновенно смолкают, как звуки оркестра, снятые дирижерской палочкой; на вас устремляется множество глаз, все ждут, что скажет начальство. И хотя, быть может, вы зашли просто так, переброситься парой дружеских слов, вы тут же подтягиваетесь и, входя в начальственную роль, задаете два или три деловых, но мало что значащих вопроса. И вдруг убеждаетесь, что эти вопросы неожиданно приобретают особую значимость в ваших устах, потому что отвечают вам предупредительно, подробно и с полной серьезностью, и вам уже самому начинает казаться, что задали вы совсем не пустячный вопрос… Порой к вам в кабинет заходят за советом, и, уловив из слов сотрудника, какое мнение следует принять за самое разумное, вы первый высказываете его вслух, и сотрудник удаляется с полным убеждением, что приоритет в этом мнении, так удивительно совпавший с его собственным, принадлежит руководителю лаборатории. Положим, вы, как Леня Маркин, — специалист в довольно узкой области, но ваши подчиненные, исследователи самого разнообразного профиля, то и дело атакуют вас просьбами совместно обсудить то новую идею, то результат эксперимента, то черновик статьи. Отказать им в этом вы, разумеется, не можете и в один прекрасный день с удовольствием убеждаетесь, с какой непостижимой быстротой множится число заявок на изобретения и статей с вашим соавторством. Еще немного — и у вас не останется никаких сомнений, что вы превращаетесь в крупного ученого-универсала. Представьте далее, что вы, как Леня Маркин, не желаете обременять свой мозг усердным трудом и приходите в лабораторию, главным образом, чтоб насладиться должностью, но возглавляете вы коллектив отлично слаженный и работящий, благодаря чему лаборатория идет в числе передовых, — разве вы тогда не вправе назвать успехи коллектива собственным успехом? Что касается Лени Маркина, то он считал, что вправе. Да и стоит ли винить его в нескромности? Кому теперь вручали вымпелы и грамоты за первенство лаборатории? Лене Маркину. Кто получал повышенные премии в конце кварталов? Леня Маркин. Как в обиходе и для краткости называли лабораторию агрохимических проблем? Лабораторией Маркина. Кто от имени лаборатории принимал и чествовал зарубежных гостей? Леня Маркин! Так стоит ли удивляться, что не очень-то крепкую голову Лени начало покруживать? Он искренне уверовал в свою незаурядность, а может быть, и исключительность, и вскормленный на этой пище червь честолюбия его все рос и рос…