Кузьма Чорный - Третье поколение

— Это, конечно, так, на том и свет держится, так всегда было и будет. Я помню, как твой отец, покойник, твердил это своему пастуху, теперешнему дурню Михалу Творицкому. Учил его. Да только этот дурень вос­пользоваться не сумел... Такое счастье человеку прива­лило с этими деньгами, а он, болван, попался...

— Черт с ним, таких не жалко...

— Я его не жалею, это был волчонок. Он, еще когда мальчишкой был, однажды у меня допытывался про хлеб, который вы с отцом спрятали у меня. Я тогда его так пробрал...

— Так когда же ты пиджак с бумагами отдашь?

— Бог ты мой, я, кажется, ясно говорил!

— И я ясно говорил! — Черпакевич даже подско­чил.— Без меня ты туда явиться не можешь. Я должен тебя отрекомендовать, повторяю. Время дорого, надо спешить, а ты заставляешь меня столько говорить! Тебе следует держаться меня, я там все ходы и выходы знаю. Без меня пропадешь. Еще всякое на свете может слу­читься. Думаешь, сам Хурс так уж крепко верит в свою удачу? Рассказывают, будто на одном секретном засе­дании он сказал, что, может быть, до смерти не раз еще придется из одной страны в другую перекочевывать.

— Почему?

— От революции.

— Так то — Хурс. А мы с тобой люди попроще, по­меньше. Прожил же я здесь до этих пор.

— Уж там, брат, если революция будет — так нешу­точная! Озверел народ, все дрожит, хоть снаружи и ка­жется, будто спокойно.

Эти слова убедили Наумысника. Он задумался и не отвечал. Черпакевич сказал:

— Ну, долго не думать! Болтовню пора прекратить! Хватит! Говори, где и когда передашь мне...

— Может быть, я сюда вечером приду. Или поехать на ночь рыбу удить? Лодку взять...

— Хорошо, возьми. К какому месту подплывешь?

Они медленно поднялись и пошли. Прошли шагов триста, до того места, где кончались кусты и начина­лась поляна. Здесь Черпакевич должен был на некото­рое время остаться, а Наумыснику предстояло спокой­ной походкой опытного охотника направиться домой. Но в этом месте оба остановились, вдруг увидав человека, стоявшего на берегу реки, у самой воды. Он был босой. Снятые с ног сапоги стояли тут же. Они были запылен­ные и большие, с длинными голенищами. Такие сапоги носят охотники или мелиораторы. Человек медленно снял пиджак, бросил на траву шапку, засучил рукава. Затем он нагнулся к воде, достал из кармана мыло и начал мыть лицо. Черпакевич видел, как Наумысник отступил на шаг и некоторое время разглядывал чело­века из-за куста. По лицу и глазам Наумысника видно было, что он не то удивлен, не то встревожен.

— Кто это? — спросил Черпакевич.

Наумысник ответил не сразу. Новая тревога коль­нула в сердце. «Надо сегодня же удрать отсюда! — по­думал он. — Пускай он меня забирает и ведет. А доку­ментов я ему не дам, потому что тогда он и один убе­жать от меня может. Заявился еще один человек, кото­рый меня знает. Собираются со всех сторон... А этот, если узнает... Бог ты мой, что он тут делает?»

Так думал Наумысник, чуть ли не произнося вслух слова. Он стоял, не двигаясь с места. Черпакевич рва­нул его за рукав.

«Не отдам ему бумаг! Пусть лучше он у меня в ру­ках будет, чем я у него!» — уже твердо решил Наумыс­ник.

— Кто это? Чего ты так смотришь? — еще раз спро­сил Черпакевич.

Наумысник с укоризной, злобой и тревогой шепнул Черпакевичу на ухо:

— Кто? Не узнаешь?

— Говори, кто это?

— Михал Творицкий!

— Вот он какой. Чего же ты злишься? Как я мог его узнать? Ведь он без меня вырос, я его совсем маль­чишкой оставил!

3

Михал Творицкий мылся долго. Потом он сидел на траве, обувался и курил. Человек наблюдательный мог бы заметить, что он старается преодолеть волнение. От речки шел медленно, но видно было, что он с трудом сдерживает шаг; он разглядывал попадавшиеся на пути «чертовы очи», траву и заросли камыша, между тем как хотелось закрыть глаза, чтобы не отвлекать мысли от одного пункта. За плечами у него был узел — вещи в мешке, перевязанном накрест шпагатом. Творицкий миновал куст, за которым притаились Черпакевич и Наумысник, и вошел в лес. Они увидели вблизи его за­горелое, обветренное лицо, слышали скрип его сапог. Пройдя лес, Михал Творицкий увидал панораму строи­тельства. Был выходной день. Людей мало. Впереди на­мечалось нечто вроде перекрестка городских улиц, хотя дома здесь не были еще достроены. Вдали виднелись жилые корпуса. Михал был здесь один только раз, ко­гда его судили, но ничего тогда не разглядел и не за­метил. Медленно поднялся он на пригорок, где были сложены и свалены груды строительных материалов, про­шел до главного корпуса станции и здесь увидел несколь­ких человек. Михал спросил, где бараки, и направился к ним. Он отворял одну за другой двери, но знакомых лиц не встречал и шел дальше. Наконец он открыл дверь в одном из крайних помещений. В комнате ока­зался один человек. Он лежал, скрестив руки под голо­вой, и смотрел в окно, На стук дверей он не оглянулся Михал Творицкий медленно прошел мимо коек и остановился перед человеком.

— Здорово! — сказал он.

— А! Творицкий! Явился! Почему так скоро? Тебя ведь на две недели отпустили, а ты только четыре дня...

— Уже работаете?

— С завтрашнего дня. Почему же ты так скоро?

— Видишь ли, я ничего не знал. Оказывается, жена моя тут живет и работает. И ребенок здесь.

— А ты и не знал? Вот так штука! Тебя направ­ляют сюда на работу отбывать до конца срок; как удар­ника, отпускают на две недели домой, к семье, а семья, оказывается, здесь!.. А ударничек-то наш пешедралом — аж туда! Хе-хе...

— Почему пешедралом? Я и поездом ехал. А где все наши?

— Кто где. Одни рыбу удить поехали, другие — в лес... Так, говоришь, явился домой, а дом на замке?

— Зачем на замке, там люди живут.

— Жена хату продала?

— Не знаю, я не спрашивал. Как сказали мне, что они здесь, так я и задерживаться не стал. Там теперь все по-новому... Который теперь может быть час? Что-то на дворе хмурится... Где бы тут воды взять, побриться надо.

Михал Творицкий сел за столик бриться. Его товарищ достал из-под подушки книжку и начал читать. Ничто не нарушало тишины. Творицкий сдерживал вол­нение. Давно он не видел ни Славы, ни Зоси. Нена­висть, которую он раньше питал к Зосе, прошла. Сейчас он испытывал к жене двойственное чувство: стыд перед ней и ни на чем не основанную обиду за то, что она его тогда не пощадила.

С первых же дней после суда, как только его отпра­вили на место, Михал с увлечением принялся за ра­боту, находя в ней утешение. Это помогало ему осво­бождаться от овладевавших им мрачных настроений. Кроме того, старательно относясь к порученному делу, Михал Творицкий легко овладел несколькими специаль­ностями. И ему стали поручать руководство какой-ни­будь отдельной работой. На первых порах он чувство­вал себя неловко. Он предпочитал незаметно, в каком-нибудь темном и тихом углу, тесать бревно или копать землю. Обычно он хмурился и мало говорил. Лишь ино­гда, бывало, он оживлялся и испытывал потребность беседовать с кем-нибудь, рассказывать, быть среди лю­дей. Это случалось и в те минуты, когда он, думая о Славочке, вспоминал о том, что берег для нее. До суда он все это приберегал, не думая о дочери. После суда Михал стал думать о том, как на долгие годы спрячет все это, а когда Славочка вырастет, он отдаст ей то, что прятал, и дочь оценит его заботу о ней. Мысль об этом сильно волновала его. Она порождала чувство, которое, нарастая, дошло до высшей точки своего подъема и за­тем стало притупляться, а временами и падать. Вообще вся эта затея под влиянием новых мыслей постепенно начала утрачивать свою привлекательность. Но ему труд­но было сразу расставаться с тем, что зародилось и росло в нем с самого детства. А по мере того как Творицкому все чаще поручали руководство работами, он стал отвыкать от излюбленных темных и тихих уголков.