Владимир Федосеенко - Вихри на перекрёстках

— Убил Данилова, гад! — крикнул Гриша.

Володя вбежал во двор, разыскивая следы бандита на снегу, и услышал голос Анатолия, донесшийся из дома:

— А ну, вылезай!

Вскочив в избу, он увидел, как из открытого люка подпола бешено сверкнули глаза убийцы, который успел перезарядить пистолет. Толик, не успевший снять с плеча винтовку, с побледневшим лицом прижался спи­ной к стене. Володя дал очередь из автомата прямо в пе­рекошенное от страха лицо бандита.

— Кто же бежит в дом с винтовкой за спиной! — сер­дито сказал Володя.— Наверняка мог убить!

— У него... осечка...— с трудом перевел дыхание Ана­толий.

Хлопцы вытащили наверх мертвого громилу, взяли немецкий автомат, парабеллум и вышли во двор.

— Чего стоишь? — обрушился Бойкач на Калошу.— Отбери у них оружие!

Летчик взглянул на Володину пилотку со звездочкой и молча протянул пистолет. Испуганный неожиданным появлением Вали, Сукач выронил из рук винтовку.

Володя и Толик склонились над Даниловым. Руки раскинуты в стороны, бледное лицо, неподвижные глаза, уставившиеся в облачное небо, залиты прозрачными сле­зами...

— Кто вы? — выпрямился Володя и шагнул к летчи­ку. Гут трусливо втянул голову в плечи. — А ты? — выслушав ответ летчика, повернулся командир к Сукачу.

— Из Слободы,— Гут покосился на Валю.— Она ме­ня знает.

— Как ты сюда попал?

— Вместе со всеми гнали в Ольховку на расстрел, но я убежал.

— А маму мою вы не видели? — внезапно спросила Валя.

Гут захлопал глазами, не зная, что ответить. Скажет, что видел — этим разоблачит себя: он же почти все сло­бодские семьи охарактеризовал гитлеровцам, сам прово­жал односельчан в последний путь. Видел и Татьяну Ни­колаевну, которая по едва запорошенной снегом дороге тащила на санках свою младшую дочь. Никто из людей не знал, куда их гонят, но все понимали, что назад им уже не вернуться...

— Чего молчишь? — повысил голос Володя. Если не видел, так бы сразу и сказал!

Эти слова будто обожгли Гута.

В-видел,— залепетал он,— ее тоже п-погнали з Ольховку.

Подошел Гриша.

— Так ты, Гут, тоже хотел стрелять в партизан?

— Нет, я не знал, что вы партизаны...

— А своего сообщника знал? — спросил командир.

— Случайно с ним встретился в лесу. Потом летчи­ка нашли.

— Откуда у тебя такая кличка: «Гут»?

— В империалистическую войну попал в плен к нем­цам. Вернулся домой, и односельчане так прозвали.

— Немецкий язык знаешь?

— Немножко...

— Когда в Слободе не стало переводчика, немцы об­ращались к тебе за помощью?

— А как же, часто таскали с собой.

— Врешь, ты сам к ним бегал! — зло сказал Гри­ша.— Недаром, предатель, Данилов твою фамилию за­писал!

Гут умолк.

— Скажи, ты заслужил, чтобы тебя расстреляли, или нет? — спросил Володя.

— Нет, я еще принесу много пользы... Пойду на фронт воевать, чтобы освободить своего сына с немецкой ка­торги...

— Почему же твой сын не вместе со всеми в Ольховке?

— Не знаю, его угнали в Германию...

— Что, по-твоему, нужно сделать, чтобы спасти лю­дей от уничтожения?

— Там много немцев. Они даже прочесывали лес и всех, кто попадался на глаза, гнали в Ольховку.

— И детей, и стариков?

— Всех без разбора...

— Ты был в Ольховке? Она же сожжена, осталось всего несколько хат.

— Видел, как женщин с детьми и стариков загоняли в большое гумно. Остальных задержали на улице.

На востоке гремело, слышались даже отдельные взры­вы. Володя подошел к Вале, немного успокоил ее, повер­нулся и сказал:

— Быстрее найдите лопаты. Похороним Данилова здесь, в цветнике под сиренью.

Вскоре выросла могила, над ней прибили дощечку с надписью: «Отважный партизан Николай Данилов, 1918 г. рождения. Погиб 23.Х1.1943 г.». К доске прикрепили звездочку с пилотки Бойкача

— Ты в самом деле советский пилот? — обратился командир к человеку в летной форме.

— Вот мои документы, посмотрите.

— Дайте ему автомат. Пускай будет партизаном.

Летчик взял оружие, помедлил и спросил:

— А что за командир меня вел? Тот, которого вы убили?

— Гут, отвечай! — нахмурился Володя.— Ты его должен знать.

— Знаю... Раньше был начальником фашистской тюрьмы в Жлобине, теперь говорил, что стал партизаном.

— Слышишь, летчик, кем был твой командир? — горько усмехнулся Бойкач.

— Да, сложная обстановка. Трудно в ней сразу разобраться. Не то, что у нас в чистом небе.

— Гриша, приведи кобылу,— распорядился командир.

Деревья качались, и казалось, что они стонут под низкими тучами. Покинув деревню, партизаны быстро пошли на запад.

18

— Мамочка, мама!.. Убейте и меня... Прошу, убей­те... Валечка, папа, где вы?..

Галя привстала с санок и упала ничком на ровный белый снег. Она ползла, но не к убитой матери, которая еще вздрагивала, держась за конец веревки, привязанной к саням. Ползла к немцу. Гитлеровец чуть отступил к толстой сосне. Он не боялся больной девочки, ее залитых слезами глаз, а отступил, чтобы сфотографировать эту жуткую картину, созданную им самим.

— Дяденька,— обратилась Галя к Гуту, стоявшему рядом с фашистом,— попроси, чтобы он убил и меня...

Гитлеровец повернулся и пошел по дороге, За ним за­шагал и Гут. Галя поползла к матери, голыми руками подгребая под себя снег. Припала к материнской груди, прислушалась. Сердце еще изредка билось. Девочка приподняла ее голову:

— Мамочка, миленькая, встань...

Но голова матери была тяжелая, глаза закрыты.

— Мамочка,— запричитала Галя,— ты говорила, что будешь возить меня в коляске, только бы я жила,,. По­чему он, проклятый, убил тебя, а не меня?

Вдруг в Ольховое затрещали пулеметы. Вначале их заглушил многоголосый крик людей, потом голоса ста­ли затихать. Грозно зашумел старый бор и будто накло­нился в сторону деревни. Это пламя, охватившее Ольхов­ку, потянуло окружающий воздух в созданный фашиста­ми смерч. «Стреляют всех без разбора»,— подумала Га­ля, и чувство жалости в ее душе уступило место страху. Девочка поднялась на колени. Пулеметы все еще про­должали пальбу. Неизвестно откуда взялись силы. Одним рывком Галя подтащила санки и уложила на них мать. Потом набросила веревочную петлю на свои слабенькие плечи и ползком поволокла санки назад, в сторону Сло­боды. Нет, не в деревню: там полно немцев. Отвезет мать на кладбище. Но как там похоронить ее? Лучше везти на просеку, пересекающую болото, и пробираться дальше на восток. Там она встретит своих и расскажет обо всем. Мо­жет быть, увидит и отца.

В эти минуты девочка не чувствовала ни усталости, ни холода. Мысленно она уже преодолела километра че­тыре и приближалась к болоту. Но стоило остановиться и подняться на колени, как оказалось, что отползла сов­сем недалеко. Еще слышались глухие одиночные выстре­лы в Ольховке. Руки горели, а кончики пальцев стали как чужие. Начала растирать их и почувствовала, как в паль­цах закололо. Это и навело на мысль проползти еще нем­ного и разрыть муравейник, что белой от снега горкой возвышается около сосны. Пускай муравьи кусаются, можно потерпеть. И чем глубже разрывала Галя мура­вейник, тем теплее становилось ее рукам. «Ведь говорила я маме, что пора мне учиться ходить, спина уже не бо­лит, — думала девочка,— так нет, полежи еще с полгода. А как было бы хорошо, если бы я сейчас могла стоять».