Борис Бурлак - Седьмой переход

Вот он сидит, грузно облокотившись на подоконник, и без; конца поучает, поучает, как надо исправлять свои ошибки. Усталое лицо Егора посуровело, рыжие клочковатые брови топорщатся над выцветшими глазами, в руке скомканные листки статьи, уничтожить которую он не властен.

Выговорившись, он с горечью швырнул листки в угол. На щеках заиграли шарики жестких желваков: Егор Егорович сдержался, не проронил больше ни слова. И Сухареву стало жаль свояка, глубоко расстроенного, наивного в своих элементарных наставлениях. Ему захотелось как-то успокоить Егора, повиниться перед ним, хотя бы иносказательно. Но вспомнив, что тот назвал его сгоряча интриганом, Сухарев плотно сжал тонкие губы, отвернулся.

И толкнуло же его, Родиона Сухарева, связаться с этим свояком. Нашел у кого искать поддержку!.. Трудно, чертовски трудно быть непонятым, вот и потянуло к Речке, который поначалу показался единомышленником. А тут же и отступил, едва запахло выговором. Нет, видно, у него, Родиона, ни одного верного человека во всей области. «В политике второй раз не разбогатеешь»,— с усмешкой вспомнил он слова Егора.

Откуда только красноречие взялось у такого тугодума? Да ему, кандидату экономических наук Сухареву, «и рубля не накопили строчки». Ну была кое-какая слава, так ведь это закономерно: слава — тень трудолюбия, она неотступно преследует трудолюбивых. Что ж, была у него и кафедра, и популярность, и готовая диссертация, открывающая перспективу скорого переезда в столицу. И все, все рухнуло. (Осталась разве лишь эта ученая степень кандидата в... рядовые экономисты на любой завод). Но почему, собственно, рухнуло? Оттого, что должно было рухнуть, как возведенное на «зыбком песке чужих мыслей», по выражению, свояка? Или он, Родион, сам разрушил все, созданное им самим? Кстати, так утверждает его женушка, которая даже над заметкой в стенгазету бьется целый вечер. Насте простительно так утверждать. Но он-то, Родион, отлично помнит, как заколебалась почва под его ногами, как бросился он защищать свою — да, свою! — убежденность в незыблемости всего, что делалось и писалось до сих пор. И, защищая, пал. Вот как было дело, уважаемый Егор Егорович!.. И напрасно ты заговорил о «политических капиталах», которые он, Родион, якобы «промотал до ко- пейки». И «случайным заработком» попрекнул совершенно зря. Никакой он не мот, и уж, конечно, не собирался «разбогатеть» на твоей ворчливой критике в адрес совнархоза. При чем же тут интриганство?

— Послушай, Егор, я на тебя не обижаюсь, понимаешь...

— Какая снисходительность!

— Да не горячись. Ты что же, серьезно считаешь меня нечестным?

— А ты сам не задумывался над этим?

— Мне казалось, что ты другого мнения обо мне.

— Русский человек доверчив, но до поры до времени.

— Ты, оказывается, уже отчислил меня из состава русского народа?— невольно улыбнулся Сухарев.

— Сам ты себя отчислил! Дошел до того, что с тобой нельзя ничем поделиться. Привык ловить на славе. Но сейчас год пятьдесят девятый.

— Да пойми ты — меня самого поймали на слове.

— Неправда. А если поймали на слове, то повинись перед людьми, только искренне, не хитри, не заигрывай с совестью. Партия не терпит хитрецов и себялюбцев.

— Каждый из нас любит себя.

— Врешь! Каждый из нас уважает себя. С тобой тяжело, невозможно разговаривать. Ты хочешь сделать мне больно только потому, что у тебя у самого муторно на душе. И вообще ты превратился в злобствующего субъекта, которому все одно: анонимные письма так анонимные письма, подложные статьи так подложные статьи. Лишь бы уколоть кого-нибудь. Желчь, желчь и желчь. Теперь-то я понимаю, почему ты вдруг окружил меня таким «вниманием»! Старого дурака хотел поймать на удочку, никакого «прикорма» не пожалел! Нет, брат, не на того напал! Пусть я груб, пусть я резок, пусть не умею подбирать слова, но я тебе — не соратник. Лобова ущипнул сам, а Лобовых хотел ударить моей рукой, «храбрец», ничего не скажешь!

— Постой, постой...

— И не пытайся мне доказывать, что ты какой-то там идеолог. Интриган ты!

— Эх, Егор, Егор, не предполагал я, что пойдешь на поводу как раз у таких приспособленцев, как этот Лобов...

— Баста, не желаю слушать!..— Речка с досадой взмахнул рукой, будто бросив под ноги горсть недоговоренных слов, и, сунув в карман сигареты, отыскал глазами свой чемодан за приоткрытой дверью.

— Надеюсь, ты не откажешься от собственных положений на заседании бюро?— деловито осведомился Сухарев.

Егор Егорович окинул его льдистым, скользящим взглядом: все та же снисходительная полуулыбка на тонких выразительных губах, царственный поворот головы, лекторская манера держать руки за спиной, сильные, рабочие, но пустые руки. Ему стало как-то страшно за свояка, будто перед ним был сейчас таинственный двойник Родиона из потустороннего мира.

Пришла Анастасия. Егор Егорович заторопился, надел пальто, взял перчатки и чемодан.

— Куда же ты? — загородила она ему дорогу.— Оставайся, пообедаем.

— Спасибо, дорогая свояченица, сыт по горло.

— Что случилось? Объясните, пожалуйста,— Анастасия в недоумении взглядывала то на мужа, то на зятя.— Ничего не понимаю. Родя? Егор? Да что с вами?

— Очередной приступ самолюбия. Извини, мне пора. Привет тебе от Зины. Об отце не боспокойся, отец чувствует себя лучше. До свидания,— поспешно проговорил Речка и плотно прикрыл обитую войлоком, звуконепроницаемую дверь Сухаревской квартиры.

Анастасия медленно, с явным усилием подняла голову. Ее глаза, удивившие Родиона сухим, горячечным блеском, требовательно спрашивали его: «До каких же пор это будет продолжаться? Почему ушел от нас еще один близкий человек? Чем на этот раз станешь ты оправдываться?»

— Скатертью дорога,— нарочито бодро сказал Родион Федорович и направился в свою комнату, откуда долетали нетерпеливые, короткие телефонные звонки.

«Москва, — подумала Анастасия.— А говорят, что Москва слезам не верит...»

Устроившись в общем номере гостиницы, на случайно освободившуюся койку, Речка собрался на заседание бюро обкома. После крепких декабрьских морозов установилась теплая, безветренная погода. Снег на тротуарах спрессовался в грязноватый лед. Идти по сплошному катку было трудно, Егор Егорович ступал осторожно, напрягая ноги, глухо ноющие от закоренелого ревматизма, приобретенного еще тридцать лет назад, в котлованах первых ярских строек.

И чем ближе подходил Егор Егорович к обкому, тем больше выбивался из последних сил, будто за какие-нибудь одни сутки так далеко скатился вниз, что ему теперь и не подняться. А как же станет подниматься его свояк по этой наклонной плоскости, подернутой ледком?..

До заседания бюро оставалось больше получаса. Чтобы не мозолить глаза обкомовским работникам и немного собраться с силами, Егор Егорович присел в сквере, огляделся. У высокой елки, привезенной в степной город невесть откуда, толпились ребятишки, восторгаясь большущим дедом-морозом, подпоясанным красным кушаком. Глыбы льда вокруг заснеженного фонтана светились голубыми, оранжевыми, синими огнями. И странно выглядел в этом сказочном царстве-государстве бравый милиционер — верный страж земного порядка; он лениво обходил свои владения, позевывая от скуки в такой чудесный вечер, под ясным, звездным небом.