Давид Самойлов - Мемуары. Переписка. Эссе

(16.09.85)

В сущности, этот сонет по содержанию повторяет предыдущий. Но тема транспонирована из лирики в юмор. Здесь я впервые прочитал название «Беатриче» (позже я исследовал эти стихи подробно и пришел к выводу, что «Беатриче» с большим правом может называться лирической поэмой).

Увидев, что С. не использовал форму триолета, как я почему-то надеялся, я сам написал и отправил ему триолет <���…>. С., преданный рыцарь сонета, остался верен ему и на этот раз. Теперь от него пришел односложный сонет:

Пустячок? Без сомнения. Но чтобы оценить виртуозность С., надо попробовать самому исполнить подобную вариацию на одной струне.

Последние при жизни С. сонеты я получил в 1987 году. Письмо состояло из двух текстов. За десять лет до этого С. впервые обратился ко мне в стихах и тоже, если так можно сказать, сонетной дилогией.

«***

Весной и летом 1988 года между С. и мною пробежала черная кошка. Даже две черные кошки. Несколько раз за время моей с ним дружбы ко мне обращались с недоуменными вопросами люди, знавшие его хуже, чем знал я, и чувствовавшие себя чем-то задетыми. Я объяснял, что на поэта нельзя смотреть как на простого смертного, С. был добрый человек (без малейшей слащавости), прекрасно воспитанный, проницательно видевший и чувствовавший людей. В то же время он был импульсивен, эмоционален, страстен, неожидан в мыслях и поступках. Его осаждали юные дарования, женщины, друзья-собутыльники, у него было много разнообразных литературных дел. Случалось, что в такой непрерывной тусовке он кого-то задевал. К этому следовало относиться как к явлению природы. Так я проповедовал, и со мною соглашались.

А тут произошли почти подряд два случая, которые меня разозлили вопреки всем моим рацеям. Оглядываясь назад, я вижу, что они не должны были вызвать такую реакцию. Но, боюсь, повторись все сначала, реакция моя была бы такой же острой. Не властны мы в самих себе.

Я не мог себя заставить так же свободно, как прежде, обмениваться письмами и избегал встреч. С., конечно, тотчас почувствовал перемену (хотя я никак ее не демонстрировал) и огорчился. Теперь мне тяжело об этом вспоминать. Вот он пишет 18 апреля 1988 года: «Дорогой В. С.! Видно, за что-то Вы на меня рассерчали. Наверное, за пустяк какой-нибудь, за мою невнимательность. Не лучше ли разъяснить это сразу?»

Далее обычный рассказ о делах, о жизни, пересыпанный неподражаемым самойловским юмором. Объясняться я не хотел, убежденный, что ничего, кроме нового раздражения, из объяснений получиться не может. Так это и тянулось.

Прошел почти год, и в конце очередного письма С. говорит: «Пишите. Хватит обижаться, да и поводов для этого никаких нет. Небось сплетня какая-нибудь. В таких случаях лучше верить дружбе, а не чему-то постороннему» (04.03.89). И кончил: «Обнимаю. Любящий Вас Д. Самойлов».

После такого дружеского зова я перестал будировать, но встретиться в этом мире нам уже не было суждено. 16 сентября 1989 года С. мне написал: «Очень соскучился по Вас. Хорошо бы повидаться и посидеть вечерок-другой».

Судьба распорядилась иначе. 23 февраля 1990 года мне позвонил один поэт, сказал, что умер С., и продиктовал номер телефона в таллинской гостинице, где С. с Галиной Ивановной стоял. Сразу удалось дозвониться, и после первых фраз Галина Ивановна мне сказала:

— А Дезик вчера или позавчера вам письмо отправил.

И добавила, что он хотел, чтобы я выступил в Москве в ИМЛИ на советско-итальянской научной конференции, посвященной семисотой годовщине смерти дантовской Беатриче, с рассказом о его, С., «Беатриче».

Через два дня письмо пришло. Вот оно точь-в-точь.

Обнимаю.

Д. Самойлов

21.02.90»

Это письмо-прощанье. Если не мысли о смерти, то предчувствие смерти у С. было. Если не предчувствие, то предощущение, не доходившее до сознания, продиктовало последний сонет С. Он почти никогда не ставил на своих письмах даты, я датирую их по почтовым штемпелям. А здесь четко обозначена дата. Так С. подчеркнул значительность своего письма.

Волчьи ягоды смертельно ядовиты. С. окинул взглядом жизнь страны, жизнь поэзии, свой быт и не увидел ничего утешительного! «Колеблются основы крепостей», «Поэзия все суше и пустей», «Я весь погряз в полубыту». Единственная точка опоры — дружба: «Пишу друзьям и жду от них вестей». А друзья дуются, пишут редко и сухо… Увы, теперь не вернуться назад и ничего не исправить. Перед нами последнее свидетельство поэта о своем времени, человеческий документ, полный скрытого трагизма.

За три месяца до смерти в журнале «Даугава» были напечатаны его стихи об этом неизбежном событии. Мы мало обратили на них внимание, а поэт-то уже тогда заглянул за черту.