Василий Титов - Соловьи

Вдруг женщина вскрикнула и заслонила глаза рукою, согнутой в локте. Павел Матвеич подскочил к ней.

— Что, вам дурно? — спросил он и взял женщину под локоть.

— Ничуть! — отвечала она, повернувшись, и покраснела. — Просто от воздуха голова немножко закружилась. У нас такого воздуха нет.

И женщина назвала как раз ту область, из которой и был Павел Матвеич.

— Как, землячка? — с удивлением произнес Павел Матвеич и взглянул женщине в лицо, которое ему понравилось сразу.

Пошли вниз. Подавал руку при спуске. Подставлял локоть. Познакомились. Женщину звали Эльвирой.

Эльвира оказалась культработником, служила в обкоме профсоюзов, дело ее было — организация художественной самодеятельности на предприятиях и заводах города, на предприятиях и заводах области. Была она лет тридцати пяти от роду, в меру холена, в меру самостоятельно держала себя, курила. Часто в свою речь вставляла слова: «Мы, культработники». Характер уверенный, не жесткий, не мягкий, однако, должно быть, все же твердый. Видимо, если бы она была партийным работником, она с удовольствием говорила бы: «Мы, партийные работники».

Когда она курила, то папиросу держала между указательным и средним пальцами и отставляла от себя далеко руку, согнутую вверх в локте. Делалось, видимо, это для того, чтобы не обронить пепла. Но пепел все одно падал, и она делала жест той же рукой, означавший: «Ну и ладно, подумаешь — упал пепел».

Эльвира была родом смолянка, из Хичславля. Мать ее была швея, потом заведовала швейной местпромовской фабрикой. Когда немцы пошли на Смоленск в минувшую войну, Варвара Матвеевна Денисёнкова половину оборудования фабрики успела закопать в укромном месте, другую половину вывезти под Москву. Но под Москвой эшелон их был повернут прямо на восток, и Эльвира с матерью оказалась в том облцентре по двадцать первому году жизни, куда Павла Матвеича привела судьба по тридцать восьмому году его бытия.

Мать как прибыла, так и умерла вскоре от гипертонической болезни, а Эльвира, бывший секретарь Хичславльского горкома комсомола по культработе, тогдашняя собирательница всех самодеятельных сил района, пошла работать в госпиталь. Потом районо, потом облоно, потом обком профсоюзов.

И не то чтобы они полюбились друг другу, нет, — просто между ними возникли симпатии. Она думала о нем: «Он не плох собою». Он думал о ней: «Она не плоха собою». Она думала о нем: «Он не стар». Он думал о ней: «Она не ахти как молода, зато отлично здорова». Она сказала себе: «Замужем я не была, никого не любила, возможно, и полюблю его». Он сказал: «Жить надо проще, веселее, с нею, мне кажется, так жить и можно». И поженились они без лишних разговоров и проволочек. Поженились там, в Кисловодске, чтобы жить, чтобы любиться, не думая особенно, что из этого получится. Обоим казалось, что получиться что-то должно.

И с каким торжеством переезжал Павел Матвеич вскоре после женитьбы в новую квартиру, предоставленную ему горкомхозом! Квартирка эта была отдельная, из трех комнат, в старом, но абсолютно крепком деревянном доме, каких еще не мало было в городе, но принадлежала она к квартирам довольно «аристократическим». Занимая весь дом, жило в ней до недавнего времени одно высокопоставленное лицо, для которого был подведен газ, оборудовано паровое отопление, и даже ванна с газовой колонкой была. Дом окнами выходил на тихую улицу, обсаженную столетними тополями, а в тихий, скромный дворик в цветах вышагнула терраска, стеклённая синими, желтыми, рубиновыми и зелеными стеклами.

Когда Павел Матвеич выходил пить чай на эту терраску, то все, что было подаваемо Эльвирой на стол, имело свои причудливые цвета. Молочник с молоком мог быть по желанию или синим, или зеленым, а по желанию и синим и зеленым сразу. Стаканы с чаем — Эльвира пила только из стаканов и не признавала чашек — могли быть полностью рубиновыми и тогда напоминали стаканы, полные наикрасивейшего вина. Не любила Эльвира, когда хлеб попадал под зеленый цвет. Тогда любой — или черный, или белый — становился зеленым, и есть его было неприятно. Еще Эльвира не любила, когда Павел Матвеич попадал под синее стекло и особенно когда это синее приходилось ему на лицо. Тогда его лицо становилось сине-сероватым, и глядеть на него было неприятно.

Однажды Павел Матвеич за чаем задумался, гадая, где он такое же вот освещение однажды уже видел. И вспомнил сразу Лешку Гиревикова, московский ресторан и о том, что он у него спрашивал. В полноте чувств и сытости, Павел Матвеич рассмеялся.

— Ты чему смеешься? — спросила его Эльвира.

— Так, чепухе. Ты когда-нибудь тюрбо ела?

— Тюрбо? — удивилась Эльвира. — Нет, тюрбо не ела. — И встала, сказав: — Ну, давай выкатываться на работу.

Приятно было возвращаться Павлу Матвеичу с работы в обетованные свои чистые комнаты, для которых он кое-что уже приобрел. Недоставало только холодильника и телевизора, которые тогда уже появились, но за которыми ехать надо было в Москву. На пороге его уже встречала Эльвира обычным вопросом: «Ну как?» — и уходила в комнаты, не дожидаясь ответа.

Ночь приносила им и хороший сон, и добрые, здоровые утехи. На ласки Эльвира была охоча и щедра. А вот деток у них не получалось. Да Эльвира как будто этого и не замечала. Жена она была очень удобная во всех отношениях. Она никогда не спрашивала, надолго ли и куда уезжает Павел Матвеич. Уезжая сама, говорила только: «Дней на семь в Каменку». Или просто: «Из Сердобска жди в субботу».

То, что рассказал ей Павел Матвеич о разрыве с первой женой, ее не смутило. Она даже не знала ее имени, но дочь Павла Матвеича в разговорах всегда называла Варенькой. Редко это было, но, когда случалось, называла так. Но однажды, побывав в Житухине, она, вернувшись, спросила его:

— А зачем снял с работы свояка?

Павла Матвеича это крайне удивило, но он отвечал:

— Я и не снимал, а перевел в отделение.

На этом разговор и кончился.

По справедливости, о характере новой жены Павла Матвеича надо сказать, что не любила она, даже в разговоре, каких-либо двусмысленностей, и защитой ее против этого была всегдашняя ее грубоватая целомудренность. Ни каких-нибудь сальных анекдотов, ни каких-либо даже словечек грубого изобретения она не переносила. Павел Матвеич, склонный несколько к этому, скоро догадался, что с этим ему надо покончить, чтобы не нажить крупной размолвки.

К странностям характера Эльвиры надо отнести ее некое пренебрежение к уюту. Она не умела — а может быть, и не хотела уметь — хорошо готовить блюда, зачастую пуская свой стол «на суховьё». Чайник на газ она ставила всегда краем, доказывая, что он так скорее вскипит, и, когда Павел Матвеич делал, как все, то есть ставил чайник всем днищем на горелку, она сердилась и, отставив с папиросой руку, согнутую в локте, в сторону, чуть выставив правую ногу вперед, говорила: