Василий Титов - Соловьи

До приезда Горчакова Павел Матвеич раза три выбывал в Житухино по семейным делам, как отмечался он у Ильялова, но все три раза переговоры его с Клавочкой были неудачными. К этой поре Клавочка Головачева каким-то образом вновь устроилась на прежнее место работы, вновь перебралась жить в старые комнаты беспризорного дома Повидлова, вновь была сама собою. Она даже заразительно смеялась, носила короткую прическу и короткие платья, в глазах же, грустных и неспокойных, таился у нее тот огонек, что загорается в зрачках всегда, когда на сердце тлеет или разгорается уголек вражды или ненависти.

При всех трех встречах она отвечала Павлу Матвеичу одно и то же на зов возвратиться «домой»:

— Нет, нет и нет!

Однако и это все нее не удручало Павла Матвеича. «Перемелется!» — думал он. Больше же всего мучила его разлука с Варенькой. За все три раза, что был он в Житухине, видеть Вареньку ему довелось всего один раз. Да и то это было, когда он сам в детский садик отправился. Варенька встретила его криком: «Папа, папа, мой папа приехал!», посидела с минуту с ним и, сказав: «Ты приходи вечером за мной», убежала в группу к своим сверстницам — «на игрушки».

У Павла Матвеича слезы в тот раз на глаза навернулись — дочь ему искренне была дорога!

Но все так было у него до того момента, когда Звонцов был еще директором хозяйства. А после того как Илья Авдеич был снят с работы и Машенька, жена его, беременная в те дни, от нервного потрясения «скинула» и пролежала в горячке несколько недель в больнице, и после того, как он получил от Клавочки письмо всего в одну строку, точнее, всего в одно слово: «Подлец!» — Павел Матвеич дрогнул душой и понял: примирение теперь невозможно.

Вот с этого часа он и впал в уныние. Дела свои он делал механически, хорошо понимая, что на этом механическом сейчас все его дела построены, а жил он одиноко, сумрачно, словно чего-то выжидал.

Мучило его больше всего то в разладе с Клавочкой, что Звонцов на дыбы встал и его пришлось пересаживать на другое место. «А теперь, конечно, я виноват, обидел, ей теперь это на руку», — думал он.

Часами валялся он одиноко на диване, часами по городу ходил. А то часами читал какую-то старую антологию русской поэзии, которую подарил ему областной поэт и работник областной газеты Аполлон Чичибабин. Вот в это-то время он чуть и поэтом не стал.

Вероятно, у большинства людей так бывает, когда приходит время желания как-то особо высказать свои чувства, свои мысли, свои переживания и свое видение жизни и вещей в такой красивой форме, что обычно произносимыми фразами выразить нельзя: будет не красиво, вот тогда большинству таких людей приходит на помощь песня или стихосложение.

Это происходит, видимо, потому, что в основе самой человеческой души лежит ритм музыки и слова, те самые сильные и драгоценные качества, без которых душа была бы в потемках и не могла бы прекрасному ответить прекрасным — музыкой, песней, речью, что и без музыки уже сама музыка.

Это свойство общечеловеческой души было, конечно же, свойственно и душе Павла Матвеича, только оно где-то очень глубоко лежало на дне его черствой души.

Но вот подошел толчок извне — разлад с семьей, вот дочь есть, а растет без него, и часто от этого у него болит сердце. И вот припомнился Повидлов со своими частушками, и возник образ опаленного огнем войны Гондурасова с его страстью к стихам и живописи, и Павел Матвеич встрепенулся.

Однажды мучительной осенней ночью, когда за окном его комнаты хлестал ветер и мел по улице желтые листья и дождь, когда он не знал, за что ему дальше взяться в жизни, когда казалось многое бессмысленным, он почувствовал позыв к стихам, вызванный сердечной мукой оттого, что в эту ночь никого-то, никого своих возле него нет, даже маленькой Вареньки, которая мелькнула вдруг перед ним синим васильком. И этого было уже достаточно, чтобы стихи сложились сами по себе. Он увидел свою черную калитку, что вела во двор общежития, огонек в доме Повидлова там, в Житухине, где была сейчас дочь, иву под окном, которая показалась почему-то в поле и одинокой, и он вскочил со своей кушетки, бросился к столу, объятый непонятной, но красивой тревогой, и заторопился записать то, что пришло ему в душу и просилось словами из нее.

И Павел Матвеич начал писать, сам удивляясь тому, что у него получаются стихи.

Да, это было чу́дно, сладостно, мучительно сладостно почувствовать, что как только мелькнула перед ним Варенька в образе василька, то тут же бросилась почему-то в память черная мокрая входная калитка во двор и одинокая ивушка, но почему-то в поле, и как тут же все это мгновенно обратилось в чувство, чувство нашло слова, и первые стихи вылились сами по себе:

А затем над васильком проглянуло солнышко, и рука его, и сердце его вместе с рукой в едином согласии начертали:

Но тут образ сиротливой, одинокой ивы в поле явился, в поле холодном, осеннем:

Так в прекрасном душевном порыве сидел и писал Павел Матвеич, а когда все вылилось из души и когда он прочитал все, что как бы само написалось, то заплакал. Слезы были легкими, облегчающими душу.

И пусть в этих стихах есть непонятное слово — туга́, пусть от них и Кольцовым, и Никитиным, и всей прочитанной им антологией русской старой поэзии веет, — дело не в этом. Кольцов и Никитин и по сей день делают свое славное дело врачевания душ и сердец человеческих словом правды о народной жизни. И слово «туга́» означает муку, от него и слово «тужить» идет. И пусть взял его Павел Матвеич от деревенской бабки своей подсознательно: язык его родины — его язык, и «туга» означает «муку». И пусть никитинский степной огонек нам будет ясен — мы знаем теперь, откуда он к Павлу Матвеичу пришел. Да и народная луговая ивушка подсказала ему образ одинокой дочери-ивушки, какую бы он, отец, пооберег. Все так. Но в этом и сила всего хорошего на свете, что оно живет, незаметно входит в душу и сердце, а потом незаметно и в другом добром обращается. Ведь и до этого читал и Никитина, и Кольцова, и других когда-то Павел Матвеич. И это хорошее забытое бессознательно так в нем хорошим обратилось, что и сам он чуть поэтом не стал. Вот в чем сила всего простого и всего истинно человеческого!

И с этого раза, разгоревшись, Павел Матвеич толстую записную книжку завел и стал многое в нее записывать. И хорошее что-то было в этих записях. Вот что однажды ранней зимою он записал себе в книжку: