Василий Титов - Соловьи

Под суд Звонцова не отдали, не за что было, а назначили заведовать одним из отделений совхоза, потому что противился перестройке.

А в «Подлучье» все Павел Матвеич пустил на указной порядок. Собственной рукою поломал там все Павел Матвеич — и не тужил. Заливные луга Головачев распахал под огороды. Помимо этого, из центра совхозу придали «мясной» профиль, и в «Подлучье» стали откармливать скупаемый скот на убой.

И в эти дни Павел Матвеич вдруг решил, чтобы свалить с плеч своих почти всякую ответственность за дела в «Подлучье», поставить директором в хозяйство Клима Афанасьича Бурчалкина с оставлением его на первое время и директором в «Ополье». Расчет у Павла Матвеича был тут такой.

Старым другом Бурчалкина издавна был опытный колхозный вожак, начинавший свою дорогу еще в коммуне, Платон Кузьмич Порываев. Руководил он старым и довольно большим по тем временам колхозом «Заветный». Сколько лет председательствовал Платон Кузьмич в колхозе «Заветный», столько и каждогодных побед было у этого хозяйства.

Никто не знал толком, как этот круглоголовый, всегда чисто выбритый, плотный, голубоглазый человек, с широким лицом русского крестьянина, умел делать из ничего чего. До войны он руководил маленьким по нынешним временам, всего в семьдесят пять дворов, хозяйством в селе Ивантеевка в Шумском районе, а хлеба, скота, продуктов сдавал и продавал столько, что иные деревни в складчину и с пяти хозяйств своих набрать столько не могли.

Когда шла война, он, упросив в свою «вотчину» с пяток деревенек, обедневших сильно рабочим людом, особливо «полом мужеским», за полрайона своего отчитывался и хлебом, и мясом, и шерстью, и овчиной, и овощью, и вел как-то так это свое новое хозяйство, что оно и в войну устояло, и никакого разора в нем не было. Сам он придумал для этого хозяйства название — «Заветный», сам он первым во всей области показал путь к укрупнению мелких, карликовых довоенных хозяйств, утвердив тем самым и правильное решение в этом вопросе.

После войны знал и он эпоху мягкой пахоты, касалось и его шестиценье на продукты, налоги на личное хозяйство членов артели, и многое другое касалось его так же, как и других председателей, вертевшихся во всей этой сложной финансовой и административной машине, сложившейся после войны на деревне.

Но вот у кого по селам заколоченные избы стоят, у Платона Кузьмича Порываева все колхозники дома. Он еще деревень восемь, что вкруг стояли, прихватил в свой «Заветный», он и эти деревни поставил на ноги. А как — то он да его бригадиры только и знали.

По всей области было известно о толстенной его записной книжке, что всегда была при нем и всегда ему оттягивала карман пиджака. Что в ней было у него записано, никто не знал. Без нужды и на людях он ее не вынет и не раскроет.

А вот бывали случаи, когда замечали такое. Едет Клим Афанасьич в своем «мотошарабане», что еще от времен лендлиза и войны в его хозяйстве завелся, по какой-либо деревеньке своего «Заветного», да вдруг и приставит палец ко лбу, да вдруг что-то и вспомнит, и велит у такой-то избы остановить машину. Остановит, книжку достанет, раскроет ее, взглянет на нужный листок, скажет: «Так», да и на крыльцо, на котором уже хозяйка стоит.

И между ними разговор такой:

— Что же это ты, Матрена Ильинишна, хозяйствовать не умеешь?

— Как так?

— А так. На печку кирпичу просишь.

— Дак износилась печь, на фундамент села, развалилась.

— Тысячу штук кирпичу тебе дать не могу. Пятьсот получишь.

— А где остальной-то брать?

— А старый где? Не вся же печь развалилась, половина-то осталась? Где она?

— Тебя, Клим Афанасьич, не проведешь. Разобрала, очистила половину-то. Хотела на завалинку пустить, каменну сделать.

А он ей:

— Завалинку землей на годок, другой подсыпь, а полтысячи получай.

И в машину, и едет дальше.

А у тетки Матрены с души бремя, и хочется ей, этой Матрене Ильинишне, еще лучше в колхозном хозяйстве поработать, чтобы и на виду быть, чтобы и завалинка была, и то, что под осень Клим-то Афанасьич на трудодни сберечь сумеет.

А то еще что в дороге вычитает из своей книжки и велит поворачивать в какую-нибудь Манаешку и на скотный двор торопится. Приехал — и уж скотницу Аграфену Никитишну велит звать. И к ней:

— Что у тебя, Аграфена Никитишна, какая, пишешь, корова об одной сиське осталась?

— Вот эта, Паскудиха.

— Верно, что паскудиха, три сиськи распороть успела, а одной прокормиться хочет. Под нож, незачем зря кормить.

— Дак бригадир против. Говорит, приказано из району поголовье до первого января сохранять, до отчетности полной. Инструктор тут был.

А Клим Афанасьич к бригадиру, да и бригадиру:

— Она что у тебя, для отчета и подавиться не может или брюхом на кол сесть? Держать полгода корову, которой грош цена? Ты о своей причетности думай, а не о райкомовской отчетности на январь. На ее место телушку поставь да выхаживай. А Паскудиху на базар, как случайно пострадавшую.

И опять дальше едет, и опять в книжечку смотрит или что еще в нее впишет. Так вот какая у него эта книжечка была — вся область о ней слышала и знала. От этой книжечки, говорят, у него все и шло хорошо да толково.

Павел Матвеич уже знал немного Платона Кузьмича по чужим рассказам да раза два видел его в «Ополье» у Бурчалкина. Больше же всего нравилось Павлу Матвеичу то, что и сам Бурчалкин чем-то несколько походил на Порываева. Доказать было нельзя, а получалось на деле, что они друг друга — и заметьте: законным путем — как-то своими хозяйствами дополняли. Известно уже Павлу Матвеичу было, что Платон Кузьмич не только поросятами, а и кормами выручал в трудную минуту Клима Афанасьича. Да было известно ему и другое, что каким-то образом и Клим Афанасьич не оставлял Платона Кузьмича в беде, и так они в обычай друг друга не раз выручали. Хоть колхоз и совхоз — разница в хозяйственном и прочем устройстве, а они общий язык находили.

Вот потому, что у Бурчалкина и на новом месте, в «Подлучье», где теперь уже пошло хозяйство не столько зерновое, сколько мясное, «коровье», будет и вперед поддержка со стороны Порываева, и дабы оградить себя от всяких неожиданностей по «Подлучью» решил Павел Матвеич пересадить Клима Афанасьича в «Подлучье».

Конечно, проделал это он с согласия Клима Афанасьича, но, прежде чем получить согласие от него, забежал Павел Матвеич наперед и потолковал с начальством, а начальство, о чем он просил, — с секретарем обкома, с Анатолием Васильевичем Протасовым. Уже в это время Павел Матвеич сообразил, что участие в этом вопросе Протасова может в дальнейшем ему пригодиться, и как-то в этом не ошибся.

Но как только это было сделано, как только оградил он себя со стороны неурядиц в «Подлучье», пересадив туда Клима Афанасьича, Павел Матвеич с этого дня весь погрузился в душевное уныние. Оно истекало из того источника, который всеми своими ключами находился все в том же Житухине. Если еще до разносного визита из центра Валентина Антоныча Горчакова примирение с Клавочкой считалось Павлом Матвеичем абсолютно возможным — перемелется, и муки́ не останется! — то после того, как был снят с работы Илья Авдеич Звонцов и отослан заведующим в одно из отделений совхоза, полностью обозначилось, что примирение с Клавочкой невозможно.