Василий Титов - Соловьи

Подобное тому, что случилось с Булыгиной, или нечто такое, может случиться и с другими, и нередко случается. Тут, чтобы устроиться, обжиться, стать совсем оседлым, пожалуй, надо иметь четкие цели и не злой характер, чтобы все хорошо устроилось. А тогда и малого времени на это хватит, и все тогда как следует пойдет.

Все это здесь сказано к тому, что мы, идя по жизненным следам Головачева, подошли вплотную к рассказу о третьем его житие.

А мы помним, как он покинул Житухино и на новое житье в город чуть ли не бомбой летел. И в этот момент он думал не о том, чтобы серьезно и, может быть, навсегда осесть в этом городе, — он думал уже о Москве, считая предстоящую жизнь в этом облцентре вновь каким-то этапом. Больше всего его занимал другой вопрос: как держаться на новой работе и в новых условиях? И он твердо пришел к выводу: ничего от себя, настройка — на «главную антенну». И когда Павел Матвеич летел в областной город, он совершенно не думал, что и времена и содержание времени могут меняться. Даже, если бы он думал, что времена могут меняться, о себе лично он этого не сказал бы. Ведь и мы знаем, что не много в его характере и в его взглядах на жизнь к этой поре изменилось. А о себе он думал так, словно он был выкован на все времена со своим характером и будто и времена, и его характер ничто уж не должно изменить. Ехал Павел Матвеич в город, как он сам себе говорил, с «генеральным» этим настроением — ничего от себя, все от «главной антенны». А в остальном устраивайся так, как повезет, но все же и тогда как возможно лучше.

Правда, когда он прибыл на новое место службы, вскоре после этого с ним случился «казус», когда он было отошел от этого кредо, посамовольничал, допустил «отсебятину». Но тут же он и решил никогда больше не изменять своему кредо потому, что «пострадал» за это. Даже тогда, когда времена изменились, он от своего правила «так держать!» не отступал.

Сколько он прожил в облцентре? Почти десять, почти десять удачных лет, как он сам называл эти годы. На одиннадцатом году с ним приключилась та «катастрофа», когда его, как он сам об этом думал, «вышибли» с работы, и ему пришлось ехать в Порим и там «вживаться».

Самым большим потрясением за все эти десять лет — а случилось это в пятьдесят третьем году — для Павла Матвеича было то время развенчания культа личности и его последствий, когда он, испугавшись, вдруг оторопел и спросил себя: «А что же теперь я делать буду?» И испугался он этого не потому, что не понял этого деяния партии, а потому, что, как и Пармен Парменыч Промедлентов тогда, да как он и сам в Житухине, все чувствовал себя не только запросто членом партии, а и еще чем-то таким, что стояло над партией и, казалось ему, должно всегда стоять.

В те дни он даже к Баблоеву ударился со своими сомнениями и тревогами и задал ему вопрос:

— А надо ли это?

Баблоев выслушал его, вгляделся в него долгим взглядом, отвечал:

— Значит, надо, коли партия так делает. А ты занимайся своим делом.

Он встал, холодно попрощался с Головачевым и вновь сел за свой стол.

В тот день Павел Матвеич больше ничего не спросил у Баблоева. Он как вышел от него, так и почувствовал себя в корень осиротевшим. Он весь день проходил по городу, по его окраинам, ничего не понимая, а когда пришел вечер, зашел в ресторан и вместе с графинчиком водки запросил себе с усмешкой тюрбо.

— Такого нет, — отвечал ему официант, старый татарин в черном позасаленном фраке с салфеткой на согнутой руке.

— Тогда давай что есть, — отвечал ему Головачев и принялся уныло копаться в воспоминаниях о Лешке Гиревикове.

Но это все было тогда, когда пятьдесят третий год пришел.

Когда же Павел Матвеич влетел в город, вкатился в него, у него особых сомнений насчет себя не было. Он в первый же день расправил крылья, когда ему Матвей Абросимыч Ильялов предложил две смежные и хорошие комнаты в доме-общежитии, где и проживали почти все работники этого ведомства. С каким удовольствием поставил он в угол свой чемодан, оглядывая комнаты, и как тут же бросился переставлять мебель, имевшуюся в них!

Наутро в комнатах были уже картинки в золоченых рамках — репродукции с Шишкина и Левитана, и когда Павел Матвеич вешал последнюю — «Вечерний звон», то даже вспомнил романс того же названия и пропел с чувством:

После этого он поставил цветочную вазу на окно, накрыл казенную кровать новым тканьевым одеялом и включил новый электрический чайник в электросеть.

Особенно Павлу Матвеичу нравилось по вечерам гулять по улицам города, заходить в кинотеатры и клубы, рассматривая и разглядывая публику, отдыхать по утрам в скверах, вдыхая свежий воздух всеми своими легкими. В эти часы и минуты он любил вспоминать Москву, годы, проведенные в академии, Лешку Гиревикова и разные свои былые московские проделки. Вспоминались ему часы розовых утр, когда возвращался он в свое, на Мазутном проезде, студенческое общежитие и стучался в окно, чтобы товарищи открыли и чтобы похвастаться минуту, другую тем, где он был, что делал. Но больше всего мечталось ему не о той Москве, какую он знал и любил в годы своего юношества, — теперь ему столица виделась как город больших учреждений, министерств, ведомств, как город больших личных возможностей. О ней он мечтал как о городе, путь к которому лежит прямо через этот областной центр. Так он мечтал о Москве, зачастую уже видя себя на ее улицах.

А работа в это время у Павла Матвеича была уже совсем агрономическая. В его ведении, ведении главного агронома хозяйственной части того учреждения, куда он перешел служить, теперь были три совхоза, а точнее сказать — один совхоз и два совхозика, как их называл и сам Ильялов. Совхозом в полном смысле слова можно было считать только «Подлучье», где по-прежнему дела шли хорошо и где по-прежнему все вершили Два Модеста да свояк Павла Матвеича Звонцов.

А совхозиками в управлении назывались едва собранные, едва держащиеся два хозяйства, которые перешли в распоряжение хозчасти после войны от разных упраздненных ведомств. В одном из них — в совхозе «Степной» уже много лет подряд сеяли пшеницу по пшенице из года в год. Урожаишки в хозяйстве добывались от пяти, шести до семи центнеров с гектара от силы, между тем как по посевным площадям и планам беспрерывного роста урожаев, назначавшимся сверху, от него требовалось столько зерна на комбикорма для других совхозов этой системы, а также для птицеферм, что совхоз из года в год только что в долгу и оставался.

Вторым совхозом в подчинении Павла Матвеича было прежнее довоенное конехозяйство, которое превратили или, точнее, все еще пытались превратить в откормочное свинохозяйство высокой товарности. Названье хозяйства было «Ополье». Маточное поголовье в «Ополье» было ничтожно, совхоз держался в этом отношении главным образом на колхозных поставках поросят, брали которых всюду на откорм. В этих поросятах в хозяйстве в любой год недостатка не было. Колхозы, уязвимые со стороны кормов, охотно везли в «Ополье» молодняк в любом количестве, боясь не прокормить его, и отдавали совхозу за самые низкие цены. Нелестно разве колхозу кое-что заработать на таком, не обеспеченном кормами молодняке, не возясь с ним в своем хозяйстве долго? К тому же разве плохо получить хорошую «отметку» по району по шкале мясопоставки не на условиях веса, а на условиях численной оценки?