Василий Титов - Соловьи

— Лапушку завел, захаживаешь, когда мужа дома нет?

Может быть, и второй удар оглушил бы и без того оглушенного уже Павла Матвеича, если бы он Клавочку за ручку не стал ловить, в которой она держала новенький сорговый веник, употребив против мужа комель его и ухватив мягкую «бороду» веника в свою пятерню. Павел Матвеич, едва удержавшись на ногах потому, что о половичок запнулся, едва успел ретироваться к той повидловской комнате, которую он занимал теперь лично.

Вот в этот-то момент, когда Клавочка еще и веника не выпустила из своей руки и держала его высоко поднятым над собою, в коридор из сеней, шумно отворив дверь, вошел Григорий Ильич Маркаров и остолбенел, остановившись у порога. Вначале он ничего не понял, что перед ним происходит, потому что шел к Головачеву, сосредоточившись на одном — на завтрашней приемке дел по вверенным Павлу Матвеичу «землям». Но, мгновенно разобравшись в обстановке и поняв что к чему, он грохнул таким раскатистым смехом, что одно звено в стеклянной двери задребезжало и закатилось, вторя ему дребезжащим, совсем как у Повидлова, добрым смехом.

Павел Матвеич только отдувался и бессмысленно ворочал глазами. А Клавочка, швырнув веник в угол, удалилась.

— Да перестань ты! — попросил Павел Матвеич Маркарова, который все изгибался и сотрясался от смеха, но, по привычке замечать все сразу, заметил, что Маркаров приехал к нему не в обычной своей служебной шинели, а был в мягкой велюровой зеленой шляпе, в синем габардиновом пальто, хоть брюки были форменные.

Павел Матвеич знал его мало, но сейчас он ему понравился, и он сам рассмеялся, глядя на его веселую физиономию.

— Извините, — сказал Маркаров, — что явился свидетелем ваших идеологических разногласий. Я сейчас уйду. Как у вас тут — гостиница-то есть?

Павел Матвеич только руками развел.

— Ладно, — сказал Маркаров, переставая смеяться. — Я завтра к тебе туда зайду. А правду сказать — думал у тебя остановиться.

— Что же, — отвечал растерянно Павел Матвеич, — комната-то есть, заходи, что ли?

И открыл дверь в свой кабинет, ту самую комнату, что была так еще недавно повидловской. Но Григорий Ильич сделал серьезное лицо и сказал:

— До завтра. Сегодня кое-кого еще навестить надо. Найду, где ночевать.

И вышел, оставив в растерянности Головачева.

Павел Матвеич всю ночь провалялся без сна на диване, укрывшись шинелью, все соображая, как это его выследила Клавочка и чего можно от нее ожидать. Но так ни к чему и не пришел. Утром, не завтракая, не заходя в комнаты, он пошел сдавать дела.

Когда под вечер Павел Матвеич вернулся домой, он нашел все двери распахнутыми настежь. В комнатах были сняты все занавески, убраны половички, супружеская кровать показывала обнаженно и бесстыдно провисшую сетку. У порога, словно в обмороке, валялись Клавины новенькие туфельки — почти совсем недавнее подарение Павла Матвеича. На окне стоял Варенькин слон и словно с упреком покачивал толстой головою с длинным подогнутым хоботом, будто хотел сказать: «А скверны дела-то у тебя, хозяин!» Форточки были не закрыты, в них дуло, ни одна из печей не топлена. И даже клочка бумаги, похожего на записку, нигде!

У Павла Матвеича мурашки прошли по коже. «Ведь так уходят совсем!» — подумал он. Но справился с собою.

В ночи он добрался до совхоза, пошел к Звонцовым. Его встретила на пороге в ночной рубашке Машенька, сказав ему сразу, что Звонцов болен. К Клавочке идти она ему не посоветовала, а передала ее записочку. В ней говорилось о том, что между ними все кончено и что если он появится на ее пороге, то она, Клавочка, за себя не ручается. Было поздно, чтобы идти обратно. Павел Матвеич решил было зайти, несмотря на позднее время, к Двум Модестам. Но потом раздумал и в ночь поплелся домой.

Он шел и думал обо всем, покуда еще только поверхностью мозга. Но не доходя до дома всего какую-нибудь улицу, он обозлился. Он обозлился и принял решение делать все так, как складывается. Переночевав у себя в нетопленой комнате на диване, утром он решительно выбрился с холодной водой, собрал в чемодан свои вещи, связал в стопку книги.

В тот же день на автобусе — а в Житухине начали уже бегать автобусы, связывая село с другими райцентрами и с областным городом, — Павел Матвеич выехал на место новой работы, то есть в облцентр, с тем, чтобы никогда больше не возвращаться на районную работу.

Так по крайней мере думал он.

Но о чем же он думал, когда ехал? Окинул ли мысленным взором пройденный жизненный путь от лет военных или от лет обоянских до этого дня? Оглянулся ли туда, где оставались жить и работать хорошо знаемые им и хорошие люди, не покладавшие рук в работе в эти тяжелые и теперь уже минувшие для нас времена? Кто ему пришел на память? Подумал ли он о Сазонове или о людях, которые были недавно в его подчинении? Или хоть дерево какое вспомнил, что запало в память, встреченное на дороге, в долгих его разъездах, или старый Повидлов, что не был ему ни другом, ни врагом? Нет, ничего не думал, ничего не вспомнил Павел Матвеич, уезжая из Житухина, даже о жене забыл, считая, что с ней-то у него все уладится. Словом, он ехал, ехал в облцентр и даже не замечал, как он едет, на чем сидит, хоть старый житухинский автобус встряхивал и подбрасывал его на ухабистой, «местного значения» дороге изрядно.

Сколько нужно прожить в большом городе, маленьком ли, а то и просто в малозаметном селении, если, скажем, судьба тебя туда занесла, чтобы почувствовать себя остоявшимся, обжившимся, совсем оседлым и даже сумевшим поправить все разладки и расстройства в своем душевном хозяйстве, коли таковые были, — сколько нужно прожить, чтобы достичь этого?

Ответить на этот вопрос трудно. Трудно потому, что у всякого свой характер и свое время.

Вот Елене Сергеевне Булыгиной и пяти лет хватило, чтобы она почувствовала себя на месте в неви́дком этом селении, что прозывается Медвешкино. Иному, может быть, надо больше, может быть, меньше времени на все это, было бы только желание да подходящий характер, чтобы этот статус-кво у него в жизни образовался.

В такое время, конечно, вливаются и такие заботы, как устройство дома или квартиры для семьи, женитьба или замужество и всякие другие дела: забота о службе или работе, дела по наладке своего душевного механизма, если, конечно, в нем были какие-либо расстройства. Какие отклонения и расстройства? Ну вот, скажем, такие, как у Елены Сергеевны были. Что это, как не расстройство душевного хозяйства было у нее, когда ей с мужем порвать пришлось, и уезжать, и устраивать жизнь свою заново? Конечно же, расстройство. А справилась она с этим, и в свой какой-то очень хороший срок уложилась, и обжилась на месте, не помышляя для себя ничего другого.