Василий Титов - Соловьи

— Прими мою лиру, не удался поэт.

И еще добавил:

— Ты Гоголя-то «Ревизора» помнишь? Помнишь, как там Бобчинский Петр Иваныч просит рассказать всем, всем, всем в Петербурге, что в таком-то городе живет-де Петр Иваныч Бобчинский? А, помнишь? Ну и я тебя прошу — и ты расскажи, что жил, мол, в Житухине Повидлов, жил, мол, Повидлов-то в Житухине!

Хоронить старика вышло все Житухино. Похоронили в ряду лучших людей села. Аким Равнов напечатал некролог в газете. И хоть жизнь в Житухине шла все так же, как и прежде, но без Повидлова село как-то оскучнело. Уже не было слышно голоса Джема Повидлыча, к которому все привыкли, который был как бы обязателен для каждого вечера. Никто уже не вещал: «Фантазия — это такое музыкальное произведение камерного жанра…» и так далее. Удивлялись только вот чему: когда стала Фетисья убирать его комнату и выносить его постель, то нашла под подушкой укупоренную, обсургученную, но наполовину уже распитую бутылку шампанского. Долго гадали житухинцы — отчего так? Да так ни до чего и не догадались.

Когда в хандрильные дни Павел Матвеич возвращался от старика, ложился на свой диван с думой заснуть, он не раз себя спрашивал: «Зачем лезу к нему, чего мне от него надо? В сущности, он полезный человек, а я к нему со своим разным дерьмом лезу, издеваюсь над ним. Надо, надо извиниться».

Но как только проходила тоска, улегалась хандра, он забывал о Повидлове, не заглядывал к нему, и мысль об извинении у него куда-то бесследно исчезала.

Вскоре после смерти старика Павел Матвеич занял его комнату, перенес в нее письменный стол, телефон и стал называть ее кабинетом.

Но привычка быть пустоватым в такие хандрильные дни у него осталась. Сила ее, конечно, исходила не из того, что на Павла Матвеича нападала порою тоска и ему было скучно и хотелось почудить. Корни этой новой привычки исходили из того положения, что ждал он все-таки нового «Федькина дела», чтобы осуществить свое желание — хотя бы в облцентр перебраться. Ровно через год — а шел уже тысяча девятьсот пятьдесят первый год — она приобрела у него силу направленности. Чудить он стал иначе. И Павел Матвеич уже хорошо знал, для чего он чудит.

В своих поездках по вверенным ему местам Головачев мало обращал внимания на такие «сигналы», на какие Промедлентов более всего обращал внимание. Ну, скажем, хоть нечто подобное, что было с Гондурасовым. Павел Матвеич для себя знал одно: факт, только факт!

За все последнее время только и было серьезного, что пришлось убрать одного пятидесятника, который невесть откуда взялся и такую деятельность сектантскую развернул, что сами селяне потребовали вышибить его. Малолетние — в школу не ходи, пионеры — галстука не носи, повелевал ждать конца мира и скорого прихода правды, проповедовал: «Облекитесь во всеоружие божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских, потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных».

Фамилия ретивого была какая-то убогая, пастушья, может быть, скоморошья: Дудко́. Родом был он из-под Минска, из Антопольского сектантского края, где когда-то не раз бывал и орудовал изувер-сионист Мурашко с Волыни, что под Сарнами купил земли, строил новый Сион, а потом бежал в Южную Америку, где и канул бесследно.

— Откуда у тебя эта агитация — «облекитесь во всеоружие божие?» — спросил его, приехав к нему самолично, Павел Матвеич.

— Из послания к ефесиянам, глава шестая, стих одиннадцатый и двенадцатый, — охотно отвечал сухой, жилистый и коренастый Дудко́, от которого пахло давно не мытой одеждой и телом.

— Это что за послание такое?

— Библия, товарищ начальник, — охотно отвечал Дудко́, — столешница, хундамент, на которых уже тысячелетие держится жизнь верующих и заблуждающихся.

Он отвечал сдержанно, но весело, с улыбкой, не глядя на собеседника, а отводя взор или глядя поверх его. Но чтобы уронить достоинство, степенность свою, — нет, этого у Дудко́ не было. Он рассказал Павлу Матвеичу, и так, что тому стало все это очень интересным, как его секта не признает водного крещения, а признает крещение «духом», потому что де так «апостол Петр, рыбак из Галилеи, крестился», когда за Христом пошел, почему его секта и не приемлет оружия и не признает воинской присяги, и подтвердил это свое «почему» цитатой «из Писания», которая гласила: «Блажен муж, который не идет на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит на собрании развратителей».

— Все, что не слово божие, не дух его, — все разврат и нечестие, — закончил ответ, почти ликуя, радый, что его слушает внимательно начальство, плешивый, но еще не старый Дудко́.

— А это откуда цитатка? — спросил его с безразличным видом Павел Матвеич.

— Оттуда же, из Писания, — отвечал ликующий в душе Дудко́. — Из древней книги хвалений, первый псалом Давида.

— И трястись, и головой о стенку биться, и нести черт те что на «иностранных» языках — это тоже все из Писания?

— Из него, — отвечал все с тем же видом радующегося бесноватого пятидесятник, — все по Писанию. Когда дух святой сойдет на тебя, ведомо ли тебе, на каком языке ты его услышишь и на каком ответишь? — смиренно и торжествуя заявил он.

— Ну ладно, собирайся, поедем, — ответил на это Павел Матвеич, пораженный тем, что открыл для себя какой-то новый, еще ему неизвестный мир, которого до сих пор не касался и почти ничего не знал о нем.

Взял он фанатика уже тогда, когда было приказано из области отослать Дудко́ в город, и тогда, когда узнал, что изуверская секта эта, служителем которой был Дудко́, являлась сектой запрещенной и пребывала везде нелегально. Дудко́ ничуть не был удивлен оборотом дела. Он возликовал, запрыгал, воздевая руки к небу, закричал какие-то слова моления, весь, ликующий, трясся, и Павлу Матвеичу немало пришлось подождать, покуда он кончит бесноваться. А потом Дудко́ оделся, вышел весело на крыльцо из дома, в котором снимал уголок, спросил:

— Как — пешком, подводой?

Увез его Павел Матвеич на прокурорском «козлике», вез их молчаливый, но всю дорогу улыбавшийся Игошин, и в Суходоле опять все стало тихо.

Из таких вот поездок Павел Матвеич возвращался всегда с чудинкой. Не грели его такие дела, как-то заниматься ими не хотелось. И ему теперь казалось, что лучше было бы, если бы Баблоев его отсюда к себе забрал. «И лучше всего, — решил он, покуда вяло и несмело, — если я начну готовиться к переселению, ну, хотя бы в облцентр. Ждать и внутренне готовиться».

Однако внутренне он чувствовал себя до некоторой степени неловко. «Как-то все-таки нехорошо, — думал он, — оставлять работу там, где я нужен. Хоть и малый, а пост, и стоять на нем нужно. Впрочем, а если все естественно пойдет на отъезд, то что же — зевать? Нет, зевать не буду. Но на сейчас лучше всего, если я в агрономию вникать буду, в практику колхозных дел. Возможно, все это пригодится. И ждать!»