Василий Титов - Соловьи

— Что за Кубышка? — с раздражением спрашивала его Клавочка. — Чего ты несешь?

— Грубо! — отвечал ей Павел Матвеич. — Грубо!

— Брось, не называй так, не смей! — говорила Клавочка.

И говорила это с такими горящими глазами, с такой безобразно трясущейся нижней челюстью, что Павлу Матвеичу становилось жутковато.

— Ладно, — отвечал он жене, — буду звать ее Варяшкой.

— Почему Варяшкой? — с неистовством возмущалась Клавочка. — Что за выдумка, что за предельная пошлость?

Клавочка ценила это слово — пошлость, все, что ей не нравилось, она называла пошлым.

— Почему — Кубышка, почему — Варяшка?! — отвечал Павел Матвеич. — Потому, что мне так нравится.

И его уже начинало разбирать зло, он отпускал Вареньку, бросал жене:

— У тебя несварение сегодня, что ли, или еще что? Прими валерьяны.

— Дурак! — отвечала на это Клавочка и накрывала стол.

Павел Матвеич обедал, одевался, уходил в таких случаях до вечера из дому.

И Павел Матвеич замечал, что характер у Клавочки портится, и портится быстро. Ну то, что она не давала Павлу Матвеичу спать в носках, спать на спине — храпит! — не давала к столу перцу, считая его главной порчей желудка, на который Павел Матвеич никогда не жаловался, громко смеяться, ходить по комнате в сапогах, хоть Павел Матвеич всегда в грязную погоду носил галоши, а, как известно, галоши портят хром, оставляют на головках потертости, — это было бы все ничего, все можно было бы принять за пустяки, если бы он не замечал: Клавочка вообще чем-то недовольна. Это сбивало Павла Матвеича с толку.

А Клавочка в это время уже не работала в райфинотделе, была занята всецело несложным своим домашним хозяйством, Варенькой и часто пропадала на усадьбе совхоза, у своей сестры. Не нравилось Павлу Матвеичу в Клавочке и то, что она склонна была к деньгам, к усиленному контролю за его получками. Она требовала, чтобы он все деньги отдавал ей. А Павел Матвеич, не будучи скуп, все же не хотел этого, объясняя ей, что сбережения пригодятся в дальнейшем, так как вынашивал на это дальнейшее какие-то свои планы, о которых жене ничего не сообщал. Словом, через год они уже ссорились, ссорились часто, и не раз, забрав с собою Вареньку, Клавочка демонстративно удалялась к сестре, в ту самую комнатку с будильником и гитарой, где она прожила много лет, и подолгу не возвращалась домой. И каждый раз Павлу Матвеичу, и срама боясь, и дальнейших неурядиц, приходилось отправляться к Звонцовым уговаривать жену и водворять ее к себе обратно.

Все же в минуты затишья он наслаждался семейной жизнью. Любил Павел Матвеич, встав рано и согрев чайник, хорошо побриться. Брился он ежедневно, и такой мягкой и интересной бритвой, какой ни у кого в районе и сыскать было невозможно. Бритва эта была безопасная и была так интересно устроена, что стоило покрутить у нее ручку, как бритва раскрывалась сама, вроде раковины, и тогда уже можно было вложить в нее лезвие. Лезвий этих у Павла Матвеича был большой запас, потому что и бритва и они были добыты им тогда, когда был он еще на Западе. Лезвия снимали волосы мягко, работали, не оставляя ссадин и порезов на гладкой, довольно ровной, смуглой коже его лица, и Павел Матвеич, побрившись, любил рассматривать в зеркальце отражение своего лица, как ему казалось, довольно красивого.

С удовольствием он умывался, проделывал на кухне же обтирание холодной водой, потом завтракал. Неизменно просил он у Клавочки на стол себе крутых яиц, кружку молока, хлеб, черный ли, белый ли, было ему безразлично какой, съедал все это с завидным аппетитом, потом одевался и уходил по делам службы. Вечером он любил выпить кружку какого угодно кофе — «Здоровье», желудевый ли, натуральный ли, поболтать с женой, сесть за письменный свой стол и почитать кое-что из книг по вопросам агрономии, лесомелиорации, даже энтомологии или заглянуть в том, подаренный ему Боневоленским.

К этой поре, а шел уже девятьсот пятидесятый год, у Павла Матвеича лежал в кармане и диплом об окончании образования, и был он повышен в звании, и даже твердое положение в обществе у него было, и все, как говорится, было уже у него в кармане. Даже всякий голод, в том числе и душевный, был полностью им удовлетворен, и оно, удовлетворение, тоже как словно лежало в кармане. Павел Матвеич имел к этой поре уже и достаточное знакомство в облцентре, куда часто наведывался, хорошо встречаемый Баблоевым; в районе он был тоже на виду и был уже членом бюро райкома. Со всем партийным активом он был тоже накоротке и имел уже не мало своих «уважателей». Что там Дровалев, Сараев и все Три Сазона! Если надо, знал Павел Матвеич, его и актив районный поддержит, если нужна будет выручка. Словом, Павел Матвеич не боялся за свое положение, был укреплен и в облцентре и у себя прочно.

А вскоре стало Павлу Матвеичу опять казаться, что все это уже пройденный этап и он исчерпан и что жить так, пожалуй, может быть, и незачем. Тщеславие заставляло думать его о большом городе, большой город — о лучшей жизни, а лучшая жизнь была там, в большом городе. «Вот что, — сказал раз он сам себе властно, — тебе обстоятельства послали «Федькино дело». Оно тебя выручило и на ноги поставило. Жди же и опять чего-либо такого, что даст тебе возможность хоть в облцентр выбраться».

И Павел Матвеич стал ждать. А оно, новое «Федькино дело», долго не приходило. И на него часто вновь стала нападать хандра. Хоть и прибавилось забот по службе Павлу Матвеичу к этому времени в том смысле, что как-то там, в области, перекроили районы, не административно, а служебно, «внутри себя», и ему досталась еще и бо́льшая часть Понизья и не мало от Рогачевского района, и помощника у него все не было, справлялся со всем один, — он не тужил и даже считал, что так лучше, по крайней мере хоть поехать есть куда. Из поездок своих часто он возвращался веселый, уравновешенный, доброхотливый, а часто и в глухой, непонятной тоске.

Тоска эта приходила к нему извне, она ничуть не зависела от деятельности его печени, желудка, сердца — на это Павел Матвеич не мог пожаловаться, — тоска приходила к нему откуда-то издалека, откуда-то из прошедшего, из того, что пережито, и тогда он мрачнел, замыкался в себе, был и с женой неразговорчив. В такие дни спать он ложился отдельно от Клавочки, закутывался с головой одеялом, долго не мог уснуть. Если раньше, когда приходила тоска, он мог отмахнуться от воспоминаний, которых он не звал, которые наплывали сами, сами лезли в голову и душу, то теперь в такие часы, как он замечал, ему не удавалось отмахнуться от них, лечь на другой бок да и спать. «Старею я, что ли? — думал Павел Матвеич, лежа одиноко на диване, и уж не сдерживал набегавших воспоминаний, и, лежа с открытыми глазами, давал им полный ход возникать в голове, казаться и превращаться в картины, в образы. Когда эти картины и образы из пережитого возникали перед ним, он не обсуждал их, не комментировал, как сам думал об этом, а пропускал, созерцая. Комментировал он разве что только вот такие видения, когда возникал перед ним в памяти, ну, хотя бы Боневоленский, или Лешка Гиревиков, или Еремей Кривых. Тогда Павел Матвеич останавливался, нарушал эту произвольно возникавшую цепь видений, думал: «Да, Боневоленский! Какой же я дурак, какая балда был! А Боневоленский-то старик был хороший. А я его — «бывший»! Балда, настоящая балда!» — упрекал он себя. Если же перед ним вставал в памяти и видении Лешка Гиревиков, он усмехался и комментировал с досадой: «Типус, типус! И как это получается, а? От него ни хорошего во мне не осталось, ни плохого, ничего. Вроде как бы пустое место, и только. Ну, черт с ним, черт с ним!» — глушил он воспоминание о Лешке.