Василий Титов - Соловьи

Но когда приходили воспоминания о вузовских годах, как такие видения называл сам Павел Матвеич, он вскакивал с дивана, садился на край его, и непонятное чувство, более властное, чем тоска, охватывало его. Едва перед ним возникал Еремей Кривых, смерть его, как тут же появлялся перед ним и образ Вадима Кушнарева. Тогда он поднимался с дивана, начинал ходить по комнате, и Клавочка сквозь сон слышала и не понимала, почему он «глошит» воду из графина и стучит стаканом мелко-мелко о зубы.

А образ Кушнарева возникал перед ним не в том времени и пространстве вузовских лет, а в том, когда они стояли подо Ржевом. «Что, что я тогда наделал! — восклицал он мысленно. — За что загубил его?» И хватался за голову, стараясь погасить воспоминание. «Ну, горяч был, ну, ни черта не понимал ни в людях, ни во времени, все теперь ясно. Но откуда у меня такая злобливость была, откуда? Даже про пистолет трофейный стукнул, даже про танкиста донес». И засыпал только под утро, и, улегшись на свое ложе, все спрашивал себя: «Да, а что же там было четвертое… там же что-то четвертое было!» И не мог вспомнить, хоть и силился, и злился на себя за то, что не мог вспомнить этого «четвертого».

В такие дни он становился груб, даже нагловат несколько, напускал на себя «пустоватость» и тогда чудил.

Еще от времен «Фаргелета» любил он коверкать слова, выворачивать их иным смыслом наизнанку и потихоньку ухмыляться себе, издеваясь над тем, что выворачивал. А в такие хандрильные дни, — он сам так называл такие дни — хандрильными, — эта особенность еще сильнее проступала в нем, и он даже к жене приставал «со своими пустяками». Сидит, сидит под вечер, ничего не делая, да вдруг возьмет и скажет:

— Клав, а Клав, а как это будет, ну, вот, посол, дипломат, значит, посол. А как она у него будет — послица?

— Отстань, — ответит ему Клавочка. — Что, опять накатило?

А он через минуту опять:

— Клав, а Клав, а вот, скажем, ты балерина, а как он, ну, скажем, я у тебя — балерун?

Та на кухню уйдет, делами займется, забудется. А как она в комнату вошла, он опять за свое. Клава постель стлать, спать от этих шуток ложится, а он к вешалке. Достанет из «боковика» шинели четвертиночку и к Христофору Аджемычу шасть!

В такие хандрильные дни любил Павел Матвеич навещать старика. А старик почти совсем облысел уже и все чаще пил. Пил он теперь «на глухую», то есть на ночь, когда все уже давно спят, чтобы никто и не замечал, что он пьет. А замечали это давно уже все, в том числе и Павел Матвеич. Старик больше, чем прежде, обеззубел и хоть давно носил вставные зубы на верхней челюсти, но и на ней не хватало все же нескольких, еще своих, зубов.

К этой поре Павел Матвеич и над стариком стал пошучивать. И к этой поре на издевки соседа, которые старик болезненно переносил, он стал отвечать и сам наскоками, хоть и знал, кто такой Павел Матвеич. И, войдя без стука к Христофору Аджемычу, Павел Матвеич ставил на стол четвертинку и садился. Старик принимал вызов, ставил на стол две рюмки, тарелку с мочеными яблоками и спрашивал дерзко:

— Ну, какие сегодня ко мне вопросы будут?

— Вот вопрос, — выпив и закусив, спрашивал дурашливо Павел Матвеич. — Ясная Поляна! Неясно мне: почему называется она Ясная, чего в ней ясного?

— Больше, чем вы видите, — отвечал старик и жевал щелкающими своими зубами яблоко.

— Чего же я не вижу? — дурашливо и наивно вновь спрашивал Павел Матвеич.

— А того, что Ясная Поляна — это целое государство было. Там можно было без попов и полиции жить, школы свои открывать, людей учить, как одному там великому старику казалось, как можно лучше. Вот что такое Ясная Поляна.

— Выяснили, — отвечал Павел Матвеич, — выходит, что это государство в государстве?

— Следующий вопрос? — спрашивал старик и наливал по второй рюмке.

Раз в такие хандрильные дни, придя к старику с четвертинкой, Павел Матвеич вдруг решил разыграть старика с японскими книгами, о которых Повидлов уже ему рассказывал и которые читал и переводил из них в последнее время. Это были два сборника японской поэзии: сборник древних песен Ямато — лучших японских пятистиший, танка, и сборник хо́кку, трехстиший, подобных русским трехстрочным частушкам.

— Откуда вы все же достали эти японские книжечки? — следопытно спросил Павел Матвеич.

— Эти книжечки пришли со мной сюда еще из Москвы, — отвечал с достоинством старик.

— А все же, ежели проверить?

— А проверяйте, — отвечал Повидлов с тем же достоинством.

В этот час он сидел у окна на обычном месте, пил чай с вишневым вареньем, и ему безразличны были вопросы Головачева: надоели.

— Что же, это в наших силах проверить, — как бы шутя и серьезно ответил на ответ старика сосед.

В сущности, Павлу Матвеичу не было никакого дела до этих японских книг, не было дела и до Повидлова, ни он, ни книги его не интересовали. Он просто озорничал. Старика же это задело больно.

Отставив в сторону на столе свою голубую любимую чашку, он встал и хотел было уже сказать зло и четко: «И проверяйте! Я тысячу раз проверен! Но зачем вы ко мне ходите, вот в чем вопрос». И он было и сказал почти всю эту фразу до конца, и даже не зло, а гневно, но вдруг почему-то остановился на словах «вот в чем», а слово «вопрос» у него не получилось. Старик в это время почувствовал, как во рту у него в пустоте между двух зубов шевельнулась застрявшая между ними косточка, и вместо слова «вопрос» он произнес какое-то шепелявое вопрёс, поперхнулся, закашлялся и покраснел до корней седых волос.

Головачев рассмеялся и вышел.

Оставаясь после таких посещений один, Христофор Аджемыч впадал в злое уныние. «Зачем он ходит таким ко мне? Что ему от меня нужно? Что я, запрещенный, что ли, человек? Ну и черт с ним, пусть ходит. Мне теперь все равно. У меня теперь все к концу идет».

И доставал уже свою четвертинку, и выпивал, и не спал до утра, сухо кашлял и расхаживал по комнате, соображая, отчего сосед изменился к нему.

А Христофор Аджемыч жил и впрямь свои последние месяцы. Не многие знали — врач местной больницы Серафим Серафимович Старков да Аким Равнов, — какой страшной и неизлечимой болезнью он страдал. Не знал этого и сам Христофор Аджемыч, полагая, что все идет к старости и что все его недомогания тут оттого, что он стареет. Ничего у него не болело, ничто его не беспокоило, только слабел старик, замечал только, как у него силы теряются. Оттого он и пристрастился к водочке, что она немножко бодрила его и сил придавала. «Все равно нехорошо-то, — решил он. — Не человек для субботы, а суббота для человека. Когда ни умирать — все умирать. Мать один раз родила, один раз и умирать придется. Все закономерно».

Умер Повидлов осенью, в октябре, когда кленовые желтые листья усыпали все местное кладбище. Свидетелем его последних предсмертных дней была Клавочка Головачева. Она ему пить приносила, звала старушку «богаделку», безродную Фетисью убрать под ним — старик без движения уже лежал, а за два дня до смерти уже и голоса не подавал. Но за два дня до смерти, еще до потери голоса, попросил он к себе Акима Равнова и подарил рукописное свое собрание частушек и гитару, сказав: