Василий Титов - Соловьи

«Кусты и липы перешли все на зимнюю форму и стояли в блестящем инее».

А позднее и такое появилось у него в этой книжке:

«Васильки на моем столе такие синие, что напомнили мне и детство и юность. А сегодня они поседели и осыпаются. Неужели и всегда и со всеми так будет?»

Однажды он даже прочитал некоторые свои записки Аполлону Чичибабину, с которым познакомился случайно в одну из поездок в район в гостинице и которого вскоре специально разыскал и навестил в редакции областной газеты.

Чичибабин прочитал записи и сказал:

— Ну что же, продолжайте и делайте их покрупнее. Что выльется в стихи — то стихи, а что в прозе — то как заготовки пойдет для рассказов.

Но, выйдя от него, Павел Матвеич рассмеялся. «Ну тебя к черту со всей этой чепухой!» — убежденно сказал он. И когда пришел домой, то швырнул свою книжку под кровать. «Тоже поэт!» — ругал он самого себя, сидя в одинокой комнате и соображая, что не все у него в жизни складывается так, как он хотел. Вот в этот день, вспыхнув всего раз, и погас прекрасный поэтический порыв в душе Павла Матвеича, и он решил купить себе ружье. И с этого дня он даже с ненавистью стал думать о поэзии и стыдился при одном воспоминании, что однажды написал стихи. «Лучше уж буду я охотиться, — сказал он себе, лаская рукою довольно хорошую «льежевку», — а стрелять я умею неплохо».

К этому времени больше всего его занимал вопрос: как разойтись с Клавочкой? «Скучная жизнь моя пройдет, наступит и веселье, — размышлял он. — А вот как с ней развестись, я не знаю». Клавочки он побаивался и даже ожидал от нее каверз. Каких? Да как — каких?! Придет вдруг к начальству и скажет, что муж у нее подлец, что он мерзавец. Что тогда делать?! По партийной линии так дадут, что и по служебной все вкривь и вкось пойдет.

Павел Матвеич, чтобы не раздражать эту «гусыню», как он уже называл Клавочку, скрупулезно своевременно посылал ей деньги взамен полагающихся ей алиментов, и так посылал свою четверть, что у нее и тени подозрения не должно было бы сложиться, что он у нее хоть копейку утаил. Словом, не давал повода для недовольства Клавочки.

Уладилось у него с разводом все много позднее, когда заменили старые статьи в делах разводных и стало достаточно всего двух заявлений, обоюдно подтверждающих желание развестись. И с этого момента Павел Матвеич опять почувствовал за своею спиною крылья.

Но все это потом у него было, когда развенчание культа личности пришло. А до этого времени, и особенно, как только побывал он у Баблоева, ходил он, как в слепом тумане, и все спрашивал: «Как могли?! Как только могли?!»

И так, должно быть, долго было бы, если бы однажды в Павле Матвеиче не взяла верх его природная середина и он не поймал себя на такой мысли: «Слушай, Паша, а тебе-то что до всего до этого? Ты думаешь, как ты теперь будешь? А так и будешь, как был. Так держать!»

И с этого дня он ударился бывать в своих совхозах, покуда еще не произошли изменения в организации совхозного устройства.

Какая была цель этих поездок? А Бурчалкина-то и Порываева забыли? Прозорливец Павел Матвеич, как и в Пориме, предчувствуя что-то, говаривал уже и в это время: «Коли что не заладится здесь, уйду в район, в колхоз вступлю, а не сгину. Здесь подсидеть могут, а уж там — никто. Председателем колхоза стану, а не сгину».

И как его больно в эти дни стеганули слова Баблоева, когда Павел Матвеич зашел к нему посоветоваться о своих делах! Баблоев ему сказал:

— Знаю, что ты наверняка на Москву рассчитываешь. Ты на Москву не рассчитывай. Там агрономы завхозами работают в учреждениях, чтобы не ехать только в колхозы. Там агрономов — плотину строй. В другую же область тебе перебираться незачем. Ну, а на прежней своей должности внимания не фиксируй. Ясно? Так что фиксируйся сейчас на своей агрономии. А я, если успею, с Протасовым поговорю.

Вот тогда, когда не успел бывший начальник переговорить с Протасовым о Головачеве, потому что вскоре за этим был вызван в Москву, а потом стало слышно, что переведен он куда-то на другую работу, и ударился Павел Матвеич в свои совхозы искать сам себе места в них. Лебезил, заискивал даже перед Бурчалкиным. Когда же встретился с Порываевым, сказал:

— Уйду в зональные секретари, секретари эти сейчас набираются. А вы, конечно, слышали, что все совхозы полностью переходят в Министерство совхозов? Ну вот и буду по зоне секретарствовать. Секретарь-спец — это же неплохо?

Порываев усмехнулся, достал свою спутницу из кармана, что-то в нее записал и сказал:

— Зональные — это наверняка временное явление. Пользы от них никакой. Слышали, как они сами про себя поют на мотив песенки из одного знаменитого индийского фильма?

И пропел:

Посмеялись. Платон Кузьмич сказал:

— Такие люди, как вы, и в руководстве нужны. Смотрите, что происходит на селе. Многое иначе пошло, чем было.

Расстались друзьями. Павел Матвеич ушел окрыленным, хоть и встретились они в здании облисполкома на лестничной клетке.

А скоро Павлу Матвеичу предложили место в сельхозотделе облисполкома. И предложили не без почестей. Его разыскали по телефону, предложили зайти тогда-то и во столько-то. Разговаривал с ним сам завотделом Иван Иваныч Глазырев. И не где-нибудь в своем закутке на четвертом этаже, что окнами выходит во двор, а в прохладном кабинете председателя облисполкома Сергея Анастасьича Кутафьина и в его присутствии.

Окрылился Павел Матвеич.

Вновь взлетел в душе орлом.

Впереди опять засветилось будущее. А Головачев будто и не замечал, что дело-то все с этим предложением обладил Платон Кузьмич Порываев, депутат облисполкома, отличный хозяин и признанный в области колхозный вожак.

Есть годы в нашей жизни, которые, пожалуй, будут иметь когда-то ценность и хождение только у историков или при изучении истории родины. Это происходит потому, что, как они, эти годы, ни высоки, ни значимы, все же монолитное наше огромное время в своем движении вперед притушит их, оставит значимыми, но сделает их эпизодическими, как бы сузит, уменьшит, чтобы, оставив в истории, поставить их все на свое надлежащее место в том объеме, в каком из истории им и надо выглядеть.

Вот, к примеру, давно ли было то время, когда мужик наш на трактор садился и вместо вожжей брал в руки штурвал управления машиной? Какая грандиозная была тогда это работа и перемена! Теперь время все поставило на свое место. Грандиозность явления осталась, но как бы пригасла. Для молодых поколений пересадка мужика с коня на трактор всего лишь осмысленный эпизод из истории борьбы за социализм, хотя трактор восемнадцать миллионов единоличных мужицких дворов сковал в одну единую колхозную семью.