Василий Титов - Соловьи

— Павлик, невыносимо. Неужели этому надо долго учиться?

Но были и другие странности. Вдруг выходит она из ванной комнаты с махровым полотенцем на плече, с неизменной своей папиросой в руке и спрашивает, выпустив клубом дым:

— Павлик, ты не помнишь это место у Каролины Павловой, где она об этом… ну, как ее… Э, да ладно, потом.

А то лежит она на диване, читает что-либо, и вдруг Павел Матвеич слышит:

— Павлик, как думаешь, Константин Романов хороший поэт?

Павел Матвеич занят каким-нибудь своим делом, акает на ее вопрос, не понял его, трет затылок, решая, кто такой этот Константин Романов, а Эльвира про то, что спрашивала, уже забыла и лежит, читает опять и опять курит.

Однако на работе ее любили и ценили. В это время она сколачивала областной народный хор. Ее поиски талантов были неустанными и всепоглощающими. Она хорошо знала не только все коллективы художественной самодеятельности, возникшие в области при ее участии, но знала все «стихийные» группы и отдельных певцов и музыкантов. Ей ничего не стоило забраться в любую районную глушь, если слышала она, что там живет талантливый певец, и, если можно, выудить его оттуда для своей местной, областной филармонии. И все это делала она без аффектации, разве что иногда скажет, как в свое оправдание: «Мы — культработники, дело наше такое».

Павел Матвеич любил дожидаться возвращения Эльвиры из ее командировок, дожидался спокойно, встречал радостно. Ее чемоданчик, всегда приготовленный к отъезду, постоянно стоял в передней под вешалкой из оленьих рогов — подарение прежнего хозяина квартиры.

Павел же Матвеич в дни отсутствия жены дома особенно любил погружаться в свою работу и сидел за столом в облисполкоме до десяти-одиннадцати часов, хоть в эти годы уже считалось предосудительным эдак тратить время и все уже и в этом шло иначе, чем было совсем недавно.

Стол свой, место свое в большой и светлой, с бежевыми шторами комнате Павел Матвеич любил. Проверив утром чистоту уборки стола своим свежим платком, он с удовольствием садился за стол, доставал из часового кармана брюк маленький ключик, открывал главный, запирающий все остальные ящик в этом столе, доставал бумаги и так начинал день.

По сути дела, Павел Матвеич в этом не маленьком городе был так же одинок, как и в Житухине. Знакомых, разумеется, считаясь с его родом службы, у него было много. Друзей же не было, кроме одного сослуживца, зоотехника по образованию, Павла Афанасьича Килкова, исправлявшего должность по специальности в том же отделе.

Когда-то Павел Афанасьич Килков работал в обкоме партии, в сельхозотделе, и «погорел» там на одном, как он вспоминал, «очень щекотливом деле». Дело это заключалось в том, что однажды он проявил себя инициатором создания стада породистых быков-производителей для искусственного осеменения. В те поры, когда зачиналась эта новинка с искусственным осеменением крупного рогатого скота, в колхозах шли туго на эту новинку, боясь яловости коров, примеров чему по области было уже достаточно. То ли осеменаторы плохо были обучены и плохо справлялись со своим делом, то ли что другое, а получилось скоро так, что колхозы наотрез отказались сводить своих быков-производителей на организованную в области для этого базу, и это дело искусственного осеменения, вводившееся в целях быстрого улучшения породистости скота, как говорили в области, «захлебнулось».

Вот тогда-то и выступил Павел Афанасьич Килков застрельщиком своей идеи. На одном из пленумов обкома он выступил с проектом создания стада быков-производителей из племенной молоди. Для этого он предложил в лучших хозяйствах отобрать и закупить породистых бычков-однолеток в количестве двести штук и так заложить это важное, как всем казалось, направленное на прогресс в деле животноводства хозяйство.

Павел Афанасьич обосновал и экономическую сторону дела, доказав, что такое хозяйство может существовать на хозрасчете, а что пользы от него будет столько, что и сомневаться не приходится, — через столько-то лет, как подсчитал он, с колхозных дворов исчезнут беспородные и малоудойные разные Буренки и Пеструшки и вопрос о породистости скота можно будет решить окончательно.

Предложение Килкова понравилось, решение о создании такого хозяйства было вынесено, а базой для его организации выбрали как раз то свинооткормочное хозяйство, директором которого тогда был Клим Афанасьич Бурчалкин. Бурчалкин был тертый калач и на всякие новшества глядел с подозрением. Его трезвая и твердая установка была всегда одна.

— Полеводство, — говорил он, — это дело агрономов и растениеводов. Пусть они растят корма и дают их нам. А откорм птицы и поросят — дело инженерное. Тут нужны породистая птица и породистые поросята, да знание, сколько и какого корма им дать. А в остальном — фабрика, конвейер. Откормил свинью столько-то дней — и под нож. Важно иметь такую свинью, что за определенное количество дней и на определенных строго кормах сможет дать, ну, скажем, сто килограммов мяса. Тогда дело пойдет. А так филантропия получается. Ты гони и малинку и калинку, ты и сей, и паши, и на коровок дыши. У тебя и куры, и утки-дуры, и чушки, и индюшки-птушки. Хозяйство — полная чаша! Да это же старинка. Идеал кулацкого хозяйства, а не нашего. Посмотрите, придет время, как в наши хозяйства ворвется инженерия; она расчленит их, заставит специализироваться.

И приводил пример:

— Так хозяйство-то полная чаша в старых хороших барских имениях было. Все есть. И малинка, говорю, и свининка, и молочко, и хлебец. А продуктивность? Сколько доходу, столько на имение и расходу. Хочет помещик в зиму с десяток телят пустить, а невыгодно. Продает и тужит, что имение доходу не приносит. А те, кто и тогда специализировался, ничего не имея, карманы набивали. Специализировался купчина на откорме скота. И что же он делал? А ничего особенного. В одном месте выпасы арендует, в другом полудохлых телят купил. Выгнал на выпасы, откормил — и дело с концом. Ему ни дворов, ни стойл не надо. Осенью хоть на мясо, хоть на племя бери скот у него. Распродал, раскланялся, и до весны о нем не слыхать. Плохая специализация, старинная, примитивная, а специализация. У него дело лучше идет, чем в хозяйстве, где полная чаша.

Однажды — а было это, конечно же, в те минувшие времена — за эдакие-то вот речи Клима Афанасьича чуть из партии не выгнали — увидели в его высказываниях антигосударственные тенденции. Выручил Анатолий Васильич Протасов, единолично своей рукой наложив вето на этот вопрос. А Бурчалкину сказал:

— Все верно, что говоришь. Да время не приспело твоей инженерии. Ты на какой кровати спишь? На железной? Богач. А мы для всех кроватей железных дать еще не можем. Вот, брат, в чем дело.