Шабданбай Абдыраманов - Белый свет

— Работаю я, работаю! Кто против этого может возразить? — гордо поднял Саяков свою красивую голову. — Да никто из здесь присутствующих не сделал столько для комбината, сколько я!

Беделбаев, услышав эти слова, подался вперед, уставив на Саякова свои толстые, как увеличительное стекло, линзы, в которых сфокусировался свет сильной настольной лампы. И всем на мгновение показалось, что от Саякова сейчас пойдет дым… Но взгляд директора утратил грозность, стал удивленным и растерянным. Впервые Беделбаев пожалел: не слишком ли ретиво выдвигали Саякова? Не переоценили ли его образованность и деловые качества? И Темир Беделбаевич с горечью в голосе воскликнул:

— Эх, Алтынбек, не ради аплодисментов работаем… И сладкое едим, и горькое глотаем… Что поделаешь?..

— Темир Беделбаевич, к чему эти разговоры? Мы же не в детском садике…

— Ах вот как? Тем лучше, товарищ Саяков, будем говорить без обиняков, — стукнул кулаком по тумбочке рассерженный высокомерием главного инженера Кукарев, и стаканы ответили ему жалобным звоном. — Значит, решительно против кандидатуры Черикпаевой?

— Своих слов назад не беру, — пожал плечами Саяков.

— При этом ты руководствуешься только интересами комбината, или есть еще какие причины? Может, все дело в ваших личных, не сложившихся отношениях?.. Помнится, ты ведь уже было и на свадьбу приглашал…

— У нас нет больше никаких отношений — ни личных, ни деловых.

— А как же… сын?

— Сын? Бурмы Черикпаевой? Да мало ли женщин с внебрачными детьми! Я думаю, что партком — не место для сплетен и досужих разговоров… Где юридические доказательства? Нет их, и не может быть! И оскорблений я не потерплю.

Жапар-ака так и подскочил на своем стуле:

— Совесть-то должна быть!

— Не нуждаюсь в ваших эмоциях.

— Переходим к голосованию кандидатуры Бурмы Черикпаевой. Кто «за»? — первым поднял руку Кукарев. — Так и запишем: один против. Принята большинством голосов… Будем утверждать в горкоме партии. А о тебе, Алтынбек, повторяю, поговорим на общем собрании…

Вернувшись в свой кабинет, Алтынбек повернул ключ в двери и рысьей походкой прошелся взад-вперед, обдумывая только что состоявшийся разговор. Он был недоволен собой. Но, что поделаешь, защищаться и оправдываться Алтынбек не любил, считал, что лучшая защита — нападение. И сколько раз его такая тактика спасала, казалось бы, в самых безнадежных ситуациях.

«Ничего, мы еще повоюем, — опасность только подхлестывала его волю. — До общего собрания не допущу… Если что, связи у меня есть, и какие связи! В крайнем случае, уйду на повышение!..»

Так что на следующий день Саяков появился на комбинате, как всегда, свежий, подтянутый. И Маматай отметил про себя: «Как с гуся вода…» Но он верил, что придет время, и Саяков ответит за все…

Весна еще на дворе, а солнце уже знойко припекает лопатки. И так приятно смежить ресницы и сквозь них лениво смотреть, как проносятся мимо низины и взгорья, покрытые ласковой, шелковистой зеленью.

Все живое разомлело от полуденного жара: и цветы у медленно протяжно журчащих арыков вдоль дороги, и отары овец, сбившихся в кучки и жующих свою извечную жвачку, и кони положили морды на спины соседей, дремлют, изредка помахивая хвостами.

Кажется, горы тоже нежатся под солнцем, вытянулись на спине, как рыжие львы, подняв к небу свои когтистые лапы и клыки…

Маматаю хорошо. Откинулся назад и наслаждается покоем и движением, любуется открывающейся панорамой, не забывает поглядывать и на Бабюшай, твердо держащую руль «Москвича»…

Конечно, он теперь горожанин, технарь, а здесь посторонний, наездом. Но почему так радостно и тревожно замечать ему сильные, ухоженные всходы хлопчатника?.. Почему так сжимается сердце при виде одинокого всадника с кетменем у седла? Вот и Каип, его отец, когда-то был колхозным мирабом… И мысли Маматая переносятся в родной дом, и он вспоминает недавнее письмо матери, где она осторожно, намеком сообщает о душевном состоянии отца после возвращения из города: «Сын мой, отец твой теперь не тот, интереса не стало, и дом наш сиротским стал… Молчит все Каип. Заметила я: приходит и ложится лицом к земле на почетном месте, вздыхает… Приезжай, Маматай, ради отца, да благословит тебя, сынок, аллах…» Конечно, жизнь родительская заметно пошла на убыль, и тут ничего не исправить Маматаю… А то, что старый Каип переживает, хорошо. Пусть отболит, отпадет плохое!.. Останутся добрые мысли и дела человеческие. Как ни переживает отец, а знает, конечно, что детей они вырастили, до ума довели, значит, жизнь свою оправдали…

— Вот ты и забыл наш уговор, Маматай, ни о работе, ни о чем другом не думать. Что даст нам аллах сегодня, тем и жить будем, — Бабюшай кокетливо скосила глаза в его сторону. — Никаких комбинатов, никакого железа… Воздух, горы и наша любовь!

— Тогда, Букен, спою тебе о любви, согласна?

— Да я только этого и жду, дорогой.

Маматай, прищелкивая пальцами, как будто подыгрывая себе, запел старый, каждому киргизу дорогой мотив, на который он в ранней молодости написал свои накипевшие на сердце слова:

Щеки Бабюшай раскраснелись от радостного смущения. Сияя улыбкой и ямочками, она задорно спросила Маматая:

— Неужели уж так нехороша я? Неужели дурнушку полюбил?..

— Ну что ты, Букен. В том-то и беда, что ты у меня самая красивая! Ты — айчурек! — И Маматай потянулся к ней губами.

Бабюшай строго взглянула на парня:

— Не забывай, ведь за рулем я!..

А Маматай, нисколько не обидевшись, продолжал без слов напевать тягучий страстный мотив.

Солнце еще не успело склониться с зенита, как они миновали горный отрог и углубились в прохладную ореховую рощу, а вскоре между могучими орешинами заиграла яркими блестками быстрая речка.

Бабюшай остановила машину.

Пахло влажной землей и травой, по которой были разбросаны редкие, самые отчаянные, сумевшие пробиться сквозь тяжелые кроны, солнечные золотые монеты. А вот и поляна. Здесь трава Бабюшай с Маматаем по пояс, густая, темная, то и дело вспыхивающая алыми прохладными маками.

Маматай машет девушке рукой:

— Иди скорей сюда!

Бабюшай нерешительно заглядывает туда, где, опершись в расселину ногой, стоит Маматай — перед ней маленькое чудо: по ущелью вниз, с камня на камень, как серебряные денежки, перезванивают чистейшие капли горного родничка; капли шлепаются плоско об огромные камни, становятся веселой струйкой, которая, кувыркаясь на ходу, бежит вниз, закипая белой, как айран [25] Айран — кефир. , пеной.