Шабданбай Абдыраманов - Белый свет

— Ох и трудно мне с ним! — едва сдерживала слезы Чинара, все время слышавшиеся в ее голосе. — Нет-нет, брошу все!..

— Не имеем права бросать!.. Слово дали перед народом, отвечаем за него!

— А-а-а, шайтан с ним, пусть катится на все четыре стороны! — вдруг зло разрыдалась девушка.

Маматай бросился ее утешать, но она отстранила его руки.

— Ничего… Это пройдет, это я так… — повторяла Чинара, вытирая непрошеные слезы.

А парень с сомнением поглядывал на своего «железного» комсорга: «Нервы-то у нее были совсем недавно дай бог всякому… Что-то здесь не так, что-то скрывает Чинара…»

— Маматай, ты ли?

Маматай удивленно оглянулся на заискивающий, какой-то масляный голос, без сомнения принадлежавший Парману-ака. А удивился Каипов потому, что отношения между ними совершенно разладились после того случая, когда по настоянию Маматая того вычеркнули из списков ударников комтруда.

Парман оказался настолько злопамятным и неуступчивым, что даже не так давно, когда Маматая назначили начальником ткацкого, носил заявление в дирекцию, чтобы перевели его в другой цех. Маматай, конечно, не возражал и не чинил ему препятствий: «Хочет, пусть уходит… Мастер, конечно, знающий, да вот характер подкачал…» А Парман похорохорился, поломался — увидел, что не уговаривают, да и остался на прежнем месте.

И вот Парман первый окликнул Маматая… Зачем? А кто ж его знает… Каипов не был ни злопамятным, ни мстительным, относился к своему подчиненному как положено: за хорошую работу хвалил, за плохую выговаривал… Маматай чувствовал — Парман злится, затаился, ждет от него подвоха, не может понять его отношения… Он взял и послал Пармана в Москву на ВДНХ!

Парман, конечно, в Москву поехал — не совсем еще у него, видно, угас интерес к жизни, как решили однажды окружающие. А сильная встряска ой как была нужна ему!..

Жил Парман в своем городке уютно, тихо, решив раз и навсегда, что и везде так люди живут, да только не хотят в этом признаться. А он, Парман, прямой, и душа у него нараспашку…

Как ведь привык Парман! Утром спустил со своего знаменитого дивана ноги — и в туфлях… Потом завтрак, то да се… На работу он шел потихоньку, без одышки. А куда, собственно, торопиться? Комбинат — вон он, за углом. Пришел со смены — опять на диван.

А в Москве он сразу попал в сущий водоворот: людей и разного транспорта видимо-невидимо. В центре города теснотища: то один плечом заденет, то другой… А чего доброго, и обругают за медлительность!.. Совсем закружился Парман. В гостинице же спрашивают о впечатлениях… Нет уж, впечатления он лучше домой повезет, а здесь разумнее будет помолчать, послушать, что люди говорят…

— Как так, — удивлялся сосед по номеру, — побывать в столице и не купить обнов?

Парпиев отправился в главный магазин страны на Красной площади, а там не магазин, а целый город под стеклянным небом — с фонтаном и прочими чудесами!.. Схватил Парман за локоть набегавшего на него гражданина:

— Вах, дорогой, где шапки продают?

Гражданин не остановился, только немного притормозил и с улыбкой махнул вправо. Парман посмотрел туда и увидел длиннющий хвост очереди. Вытирая обильный пот со лба, встал в конец. Стояли здесь все больше женщины, и Парман хвалил их про себя: «Заботливые, вах, молодцы, вроде моей Батмы…» У прилавка продавщица начала его торопить:

— Быстрее… Сколько вам?

Парман только сейчас сообразил, что стоял с женщинами за губной помадой. Но что делать? Не уходить же с пустыми руками? Купил Парман и от стыда сразу спрятал в карман, оглядываясь по сторонам. «Это для Шааргюль, вот обрадуется», — почему-то вдруг решил он про себя и тут увидел очередь в отдел головных уборов…

В гостинице Парман достал из кармана губную помаду, и ему вдруг стало грустно, и мысли пришли грустные, запоздалые: вот почти всю жизнь свою истратил, а впервые подарок купил… И почему Шааргюль, а не дочке, не жене?.. Разобраться сейчас в своем настроении он не мог, только переживал что-то странное, потаенное. Он опять почему-то вспомнил ту далекую лунную ночь, отливающие ослепительной лунью ак-челмоки, нарезанные им когда-то из лозы; смеющиеся, влажные глаза Шааргюль… Сердце сладостно заныло…

Он сидел, опустив на грудь тяжелую всклокоченную голову, а в руке была зажата помада, как те давние ак-челмоки. Парману вдруг показалось, что тонкие девичьи руки тянутся к нему, и он отвел кулак за спину, воображая, что Шааргюль подойдет совсем близко, и он прижмет ее к себе, и счастливыми глазами будет следить за тем, как она отбирает у него помаду и не умеет скрыть восхищения от подарка…

Парпиев больше не мог оставаться в Москве. На следующее утро отметил командировочное удостоверение на ВДНХ и уже в самолете продолжал додумывать свои мысли о Шааргюль, о своей несправедливости к ней. Парману было стыдно вспомнить и то, как он вел себя тогда на собрании, что говорил людям… А главное — Маматай!.. Чем тот провинился перед ним, Парманом? Тем, что правду сказал? Выходит, за свои же грехи на него дулся…

Первым, кого встретил Парман, вернувшись из Москвы, был Маматай, его-то он и окликнул фальшивым, заискивающим от сознания вины голосом.

— С приездом, земляк! — как ни в чем не бывало раскланялся с ним Маматай. — Выглядишь отлично, сразу видно — поездка удалась…

— Маматай, — жалобно сказал Парман и замолчал.

Каипов забеспокоился:

— Что-нибудь случилось?

— Виноват я перед тобой… Ой виноват! — И, не выдержав взгляда Маматая, Парман свернул в свой переулок.

На следующий день Парпиев взял на комбинате очередной отпуск и уехал в родное село, где не был более двадцати лет, не умея ни самому себе, ни семье объяснить, зачем это делает: «Зачем еду? Ничего там не осталось у меня… Что узнаю? Мой ли ребенок родился тогда?.. Ох, Парман, Парман…»

Парману плохо и беспокойно спалось на новом, непривычном месте. В комнате было душно, и он распахнул окно и тут же пожалел об этом — началось целое комариное нашествие. Парман махал рубашкой, закурил, чтобы дымом разогнать гнус…

Ночь была темная, тяжкая, как перед грозой. Точно такая же была тогда, когда он собрался в город в ФЗО, испуганный и смятенный… Тогда ему казалось, что уже больше ничего хорошего в его жизни не будет, и нечего бежать куда-то, и все же бежал, не оглядываясь и не жалея о прошлом…

А началось все с того, что, по своему обыкновению, Парман пустился в путь-дорогу, чтобы встретится с Шааргюль. На этот раз он выбрал для поездки иноходца самого бригадира, могучего Торобека, только что вернувшегося с фронта после тяжелого ранения. На нем Торобек целый день носился от хирмана к хирману и охрипшим голосом напоминал колхозникам, что нельзя задерживать зерно для фронта. Под его руководством и присмотром насыпали мешки, считали и грузили на верблюдов и ишаков. Транспорты с хлебом обычно сопровождали казахи и уйгуры.