Ахмет Мальсагов - Человек, которому всегда трудно

Чуть не проспал я в это утро еще потому, что видел слишком много людей во сне. Почти весь наш цех видел, Кейпу видел. Но лицо ее я не смог разглядеть. И Хахаева видел, и дедушку Марзи.

Мать тоже была в моих снах живая, покинутая моим отцом. Она говорит мне: «Поспи еще, сынок, поспи, а мне пора в поле, совхозную картошку сажать. А ты спи, набирайся сил, на твои плечи еще многое ляжет».

Я проснулся под утро на миг, услышал за стеной грустную-грустную мелодию гармошки и сразу уснул опять, но за этот миг одиночество успело войти в меня. Оно вошло в меня вместе со звуками гармошки, на которой чуть свет заиграла горбунья Губати.

Засыпая опять, я жалел, что не успел захлопнуть дверь перед одиночеством, и тут же сообразил, что одиночество было со мной всю ночь и гармошка ни при чем. Потому что неспроста собирается слишком много людей в твой сон. Это значит, что ты в такие дни очень одинок. Бывали у меня такие сны и раньше, но столько людей за одну ночь я не видел.

Я поспал еще часа два, спал бы и дальше, если бы меня не разбудил мой сосед по комнате Баши́р.

— Сколько можно спать! — говорит он торопливо и тянет меня за ногу.

Никто в общежитии не спит больше, чем он сам. Его жизнь состоит из работы, сидения над учебниками и сна. Он хороший слесарь, любит что-нибудь придумывать. Он заочник техникума, и ему приходится очень много заниматься. Поэтому он научился хорошо спать. В любой обстановке, при любом шуме. А просыпается безошибочно в нужную минуту. Я бы умер от такой жизни. Да разве это жизнь?

Однако этот молчаливый парень с широким лицом, приплюснутым носом и коренастой фигурой считает, что как раз моя жизнь — не жизнь. Не учиться в те часы, когда ты свободен от станка, — это все равно что спать. Так считает Башир. Оправдываться перед ним я не обязан. Хоть Башир и постарше меня, но он тоже вряд ли стал бы затевать заочную учебу, если бы ждал призыва в армию.

— Может быть, не пойдешь на завод сегодня? — спрашивает Башир, брезгливо глядя на мой синяк.

Нет, я пойду. После двух выходных меня всегда особенно тянет в цех. Я скучаю без своей работы, без ребят, которые окружают меня в цехе. От того, что я их сейчас увижу, мое одиночество не исчезнет, это я знаю. Но будет немножко легче.

А синяк, он меня мало беспокоит. Неприятно, что будут глазеть. Лишь бы с расспросами не приставали. Неприличным считается у нас лезть не в свои дела.

Я успеваю в цех за четверть часа до начала смены. Люблю приходить сюда еще раньше, а сегодня проспал.

В цехе утром очень тихо, чисто и свежо. Впрочем, до цеха мне пока далеко, надо пройти почти весь пролет. Он тянется сколько хватает глаз, а наш цех в самом конце. Сначала идет территория инструментального цеха, потом механического, а наш ремонтно-механический замыкает. И между ними ни стен, ни складских железных коробок, только легкие невысокие сетки с широкими проходами. Мне это нравится. Такой простор, все знакомые лица у тебя на виду, ты целый день вместе со всеми. На заводе мне лучше, чем в ауле или моей деревне.

Еще до ПТУ я часто ездил с дедушкой или отцом на совхозную кукурузу. Завезут тебя за тридевять земель, на дальнее поле, и почти целый день не видишь людей во время сева или прополки. В дни уборки, конечно, повеселее, особенно на току, но это же ненадолго. Вернемся домой — за плетнями сидим, у каждого там своя жизнь.

А здесь, на заводе, жизнь открытая и в цехе и в поселке: ведь между домами нет заборов. Общий двор, как в новых кварталах Грозного.

В нашем бескрайнем корпусе есть, правда, отдельные «дворы». Справа и слева от нашего трехцехового пролета, за стенами, работают сборщицы, литейщики, термисты, кузнецы, упаковщики. Все они могут ходить только через наш пролет. Для этого им отделены сетками от станочных участков широкие проходы-улицы вдоль стен пролета. Людные это «улицы». Сборщица ли хорошенькая спешит к себе на участок с редукторами в руках или начальник главка из Москвы идет со свитой — мы видим краем глаза их, а они обязательно поглядывают поверх сеток ограды, как возимся у своих рабочих мест мы, станочники.

Я иду к своему станку. Знаю, что там полный порядок: мы со сменщиком никогда не подводим друг друга, не оставляем рабочее место неприбранным. А все же чужой порядок не совсем такой, как тебе по душе. Как бы ловко ни повязал мне Башир галстук на шее, я все же поправлю своей рукой. Он говорит: не трогай, хорошо лежит узел, а мне все же надо хоть чуть рукой тронуть. Так и на рабочем месте, до всего надо своей рукой коснуться, все ощутить прежде, чем запустить станок.

Да и не я один такой. Вон Иван Дмитриевич у своего станка. Он всегда рано приходит. Сильный, жилистый, хмурый, как всегда, склонил седеющую голову к станине.

Неслышно возятся у своих станков, у шкафчиков с инструментом и другие. Слышно только, как гремит своим совком, шуршит метелкой Нани. Мало кто знает ее имя, все зовут ее Нани — мать. Только Иван Дмитриевич зовет на свой лад — Няня.

— Доброе утро, Нани, — говорю я ей. — Как твои дела? Как там твоя дочь на фабрике?

— Долго тебе жить. Ей еще одну грамоту недавно дали. Не такую, на которой много флажков. А с Лениным. Эта почетнее считается. На фабрике умеют уважать людей, а у нас на заводе разучились.

Эту ее песенку я уже слышал не раз, но пусть расскажет опять, если ей от этого легче.

— Ты вот поздоровался со мной, мальчик. Сказал доброе слово. А мне как маслом по сердцу. Видит аллах, веселее работать буду. В начальники выйдешь — не перестанешь здороваться? Есть такие! А ведь Нани из тех, кто этот завод создавал. Ты еще в альчики играл, а я уже первую плавку алюминия для корпусов наших сверлилок варила. Тогда меня в президиумы выбирали, всем приезжим показывали: «Вот она, наша Нани!»

Эх, Нани, Нани, отстала ты от жизни. Никаких ты плавок не делала, а просто подносила к тиглю чушки металла. Правда, рассказывают, была день и ночь в цехе вместе с теми, кто целый месяц добивался, чтобы корпуса сверлилок отливались без раковин. Тогда женщин здесь почти не было. Вот тебя и сажали в президиум. А теперь ровно половина рабочих на заводе — женщины. Есть среди них такие, что мужчинам не уступят у фрезерного или сверлильного станка. Почему же ты, Нани, не обучилась тогда профессии? Не ходила бы сейчас с совочком по цехам, а была бы станочницей, сидела в президиуме.

Я смотрю на Нани. Какой она все-таки еще молодец. Ей же много лет, а глаза такие блестящие. Шелковая косынка, да повязана не так, как у деревенских пожилых женщин — под подбородком, а по-молодому, на затылке. Мне кажется, что в ее сверкающих глазах всегда улыбка, как бы Нани ни ругалась. А ругается она здорово. Может загнуть и по-ингушски и по-русски такое, что даже мужчины смущаются.