Ахмет Мальсагов - Человек, которому всегда трудно

Я не могу терпеть, если на человека напрасно говорят. Пусть даже на самого плохого. А про Замира я хочу знать полную правду. Я хочу знать, какого человека любит Кейпа, если любит.

— А вдруг это одни разговоры, Иван Дмитриевич? — допытываюсь я.

— А как ты думал? — удивляется он. — Конечно, это только одни разговоры. Не пойман — не вор.

Я отворачиваюсь, Иван Дмитриевич тянет меня за плечо.

— Зря в народе про такое говорить не станут, Шамо. Новый дом и машину на нашей улице имеет не один отец Замира. А говорят только на него. Я заметил у вас знаешь какую штуку? Кое-кто из вас любое может наплести на человека сгоряча или по злобе-вражде. Но насчет взяток и воровства даже самый завзятый сплетник не скажет на безвинного, а если и скажет, то отлетает, как грязь с колес арбы… Это значит, душа у народа неиспорченная.

— Одному вы понесете червонец, другому — нет. Никогда не знаешь, как поступать. Делать, как делают все?

— Все — это и ты, верно? — спросил Иван Дмитриевич, допил кефир, глянул на часы. — Нигде не записано, как человеку на каждом повороте поступать. Нет же таких приказов и инструкций. Спасибо тебе за деньги. На доброе дело мне не жалко. А чтобы мой чумазый рубль рядом с ворованными червонцами лежал, такое мне не нравится… Позови Замира, и при нем скажу.

К Ивану Дмитриевичу звать Замира мне незачем. Мне он самому нужен. Мне хочется знать, есть ли у меня такое чувство, как ревность, и что это такое.

Увидеть Замира в обеденный перерыв можно, скорее всего, в нашем заводском парке. Там всегда хорошее пиво.

Идти по поселку в обеденный перерыв не скучно. Народу — как в Грозном. Девушки с трикотажной косяками к нам специально приходят. Кто на базарчик, кто за газетами к киоску. А скорее всего, потому, что у них на фабрике парней — раз-два и обчелся.

Наряды на девушках один краше другого. Думаете, девушки специально для такой прогулки переодеваются в цехе? Нет, они и работают в своих нарядах. Вышибить из них эту привычку никто не может. Наши заводские девчонки тоже всегда приезжают на работу ничего себе, но уж не в лучших нарядах, потому что у нас на производстве все-таки кругом металл и масло. А у трикотажниц в цехах чисто как в больнице. Им толкуют, что в дорогой одежде снижается производительность труда, скованы движения. Нет, они едут на фабрику словно в театр.

И теперь у них сплошные смотрины пошли. Из аула на фабрику и обратно домой на автобусе вместе со всеми. В цехе и в заводском поселке — все время на людях. Есть где себя показать.

Нам, ребятам, тоже приходится из-за них напяливать не что попало, а одежду понаряднее. Комбинезона у нас ни на ком не увидишь. Наверное, ни один завод в стране не экономит так на спецодежде, как наш.

По пути в парк, где наш единственный пивной ларек, я всегда вижу на углу заводского стадиона остроплечую, лохматую, босоногую девчонку с очень большими черными глазами. Ее зовут Ма́кка. Чья она, даже не знаю. Она пасет овечек, играет с друзьями на клочке асфальта. Трава рядом выбита прохожими, а ведь немного подальше, за ручейком, самый корм для овец.

— Почему там не пасешь? — ругаю я ее каждый раз.

Она знает мое имя, но когда я ее ругаю, то называет меня «молодой человек». Как взрослая. Хитрая девчонка!

— А разве мне нельзя немножко поиграть, молодой человек? Видишь, тут асфальт… — Она шмыгает носом, смотрит на меня своими глазищами с такой виноватой, почтительной улыбкой, что мне только и остается улыбаться ей в ответ.

Парк у нас — только что название «парк». Молодые фруктовые деревья и тополя бегут вверх к каналу, аллеи между ними так заросли травой, что и не разглядишь их. Сидят вдали под яблоней, на траве, старики в черкесках и папахах, явно не заводские. Что-то свое обсуждают.

Пивной ларек торчит среди бурьяна, облеплен пустыми ящиками. Тут продают и мороженое. Продавец Шульц — в белой куртке, цветастом галстуке. Его рыжие полубачки́ кучерявятся как после завивки. Длинные стиляжные волосы в нашем городке никак не положено иметь, а насчет бакенбардов забыли договориться. И продавец завел их себе первыми, за что его и прозвали Шульц. На иностранца он похож, но никакой он не немец, а ингуш.

Так и есть, Замир тут как тут. Облокотился на прилавок, потягивает пиво.

Здороваемся как ни в чем не бывало, похваливаем пиво, пьем. Сбоку ларька примостились на ящичке трое пэтэушников, поспешно пьют пиво из одной кружки, глотают по очереди. Замир лениво ругает их за бесстыдство, они заискивают, называют его, двадцатитрехлетнего, «воти́» — «отец», «папаша», хотя и видно, что ни капельки не боятся. Лишь бы кто постарше не увидел с пивом.

— Еще раз замечу вас здесь, носы вам пообрываю! — обещает Замир.

— Мы понемножку, воти! По глоточку на каждого. Хочешь, рыбки дадим? Сами наловили, повялили. На, попробуй. И ты, Шамо.

О том, что было вчера в Грозном, заговаривает сам Замир. У меня бы язык не повернулся говорить, потому что Замир выглядел во всей этой истории не так уж здорово.

— Хорошо вчера все обошлось, — говорит он негромко, чтобы не слышал Шульц. — Могли там нас с тобой застукать, по заводу пошли бы всякие хабары.

«Нас с тобой»… Тебя-то не за что было», — думаю я. Это он со мной как бы уговаривается, что надо обо всем помалкивать. А я и не умею трепаться о таких вещах. Не об этом мне сейчас хотелось бы говорить. Опустив глаза и разглядывая пузырьки пены в кружке, я жду, не скажет ли Замир что-нибудь о Кейпе. Может быть, она ему просто родственница? Кто бы она ни была, я должен ее найти, увидеть.

— Хорошую рыбку ловят эти негодяйчики. — И Замир старательно грызет ребрышки; зубы у него белоснежные, крупные.

— Кто был тот бородатый, с шахматами? — спрашиваю я.

Замир запивает рыбу пивом, отвечает, пристально глядя мне в глаза с улыбкой:

— Давай вообще забудем вчерашний день. Обошлось — и точка. Разве не так?

Точка. Какое тебе дело до Кейпы, Шамо. Не лезь, все это не для тебя.

Подошла технолог Таня. Ингушских девушек здесь никогда не увидишь, а русские приходят за мороженым для себя и для подружек-ингушек. Таня зажала стаканчики между ладошками и вдруг ахнула: потекло ей на кофточку. Растерялась, не знает, что делать, все пальцы заняты, на одном мизинце зонтик болтается, на другом — сумочка…

Замир быстро выхватил из кармана хрустящий платок, накинул его Тане на грудь, высвободил ей руки: «Вытирай». И откуда он такой платок белоснежный выволок? Только что у него был другой, такой же помятый, как у меня. Два платка при себе носит, что ли? Замир скомандовал Шульцу, чтобы он дал побольше бумаги. Завернул стаканчики с мороженым и приказал пэтэушникам:

— Эй, кто там из вас помоложе… Помоги-ка девушке донести…