Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

Ладно, я промолчу… Ни честолюбием, ни славой природа меня не наградила… Войду, сяду и помолчу… Молчать я умею… Наверное, молчаливым я и был необходим этому миру…

Я позвонил.

И опять появление Дины было нереальным. Я опять узнавал и любил ее — волосы, глаза, почти незаметный шрам на подбородке. И когда она впустила меня в коридор, я подумал — Томск! Мы в Томске! А это Лагерный сад, и мы с Диной вернулись в Томск!

— В воду! — приказала Дина. — В воду, пока ты хоть на это способен! — И бросила мне полотенце.

Поверженный, я напустил в ванну воды, разделся и погрузился в щекочущее тепло. Пахло хвойным настоем, пена вокруг меня отливала голубизной. Я внезапно устал. Даже в смысл красивых рекламных листков, приколотых под зеркалом, вникнуть не мог. Там говорилось об аэрозолях. О том, что они, оказывается, очень нужны для лица и тела. Что не надо теперь отвинчивать крышку и что нет теперь опасности разбить баночку. Хорошая штука, этот аэрозоль!

Дверь приоткрылась.

— Не смотри!

Я вполне оцепил шутку Дины, закутался в толстый слой пены, блаженно молчал, следил, как Дина развешивала на плечиках выстиранную легкую кофту.

— О чем ты думал в подъезде?

— Там ступеньки… Важно было попасть на них.

Дина покачала головой:

— Ты крепче, чем притворяешься. Ты стоял на ступеньках долго.

— Я забыл… Моим мыслям, ты сама это утверждала, не хватает веса. Вот они и улетают не вовремя. Как их удержать, если им не хватает веса?

— Было бы плохо, — сказала Дина, — если бы ты не пришел.

Это было как светлячок в тумане. Я вздрогнул. Сейчас, наконец, Дина скажет — о с т а н ь с я! Но она бросила мне полотенце и что-то спросила о Саше Розове.

Добрейший человек, талантливейший журналист, мой друг Розов сразу мне стал ненавистен. Он отнимал у нас время. Вместо того чтобы говорить с о м н о й, Дина говорила о Розове! И худого химика Лившица из нашей прежней компании я ненавидел. Он тоже разворовывал время, отпущенное только мне! И еще я ненавидел Иркутск, в который сбежала от меня Дина. И еще я ненавидел себя за то, что в годы Дининого отсутствия сидел в редакции и читал письма. Они приходили каждый день — в белых, голубых, розовых конвертах. Я набрасывался на почту, не глядя, взрезал каждый конверт, гадал — это от Дины! Но от Дины вестей не было… Я просматривал письма, шел в ресторан, просиживал на каких-то вечеринках, царапал репортажи и очерки. А Дина была в Иркутске…

Ни разу не был в этом городе. Не знаю, что это за город. Улицы его темны! Свет фонарей его слаб! Сугробы на его улицах!..

Я молчал и смотрел на Дину. Пусть говорит. Пусть говорит о Розове, о Лившице, о Герке, о ком угодно. Пусть говорит… Я молчал, не воспринимая ее слов, и хотел только одного — уйти.

Никогда мне не было так тяжело, и все-таки — в дневнике я могу в этом признаться — я был счастлив. Окно во времени вдруг раскрылось. Я увидел университетскую рощу, увидел желтые листья, услышал их медленное падение на траву и увидел силуэты, уходящие по аллее… Время текло мучительно медленно, но именно этого я и хотел, потому что знал — каждый шаг, как мой, так и Динин, уводит нас из юности, и все ближе и ближе ведет к с е г о д н я ш н е м у дню, к сегодняшней печали, к этому городу на острове, к этой — как я ясно вдруг осознал — н е в с т р е ч е».

Юрий Васильев. ДНЕВНИК: «…Но на лестнице, уходя, я услышал, как Дина смеется. И мне легче и лучше стало вдруг от того, что в недолгой своей и, наверное, не самой хорошей жизни она, несмотря ни на что, все же больше смеялась, чем плакала».

Ильев не сразу открыл глаза — лежал, вспоминал, думал. Но рано или поздно глаза надо было открыть, и он сделал это. Эля сразу повернулась к нему и знакомым движением поправила рыжие, как осенний бамбук, волосы:

— Я тоже не сплю… Лежу и думаю о камне…

— О камне?

— Подари мне, пожалуйста камень… Чтобы он был в серебре и на серебряной темной цепочке. Например, шпинель. Оранжевый или фиолетовый. Или хризолит. Или гиацинт… И обязательно настоящий!

— А сколько левов стоит такой камень?

— Всех, что у нас есть, хватит, — вполне серьезно заметила Эля. — Мы ведь сюда не за коврами приехали…

Волосы опять рассыпались по щеке, и своей длинной ладонью она отвела их за плечо, туда, где прорвавшийся между портьерой и дверью балкона луч выжег сияющую узкую полосу. Ткань портьеры, удерживающая остальное солнце, пузырилась, как парус, и вся походила на карту Луны — цирки, трещины, горы…

Дотянувшись до халата, Эля весело показала язык и исчезла в ванной. Зазвенела, падая из душа, вода, и Ильев подумал: а ведь я не на Курилах! И не на Сахалине! Мне не надо рыться в груде пыльных шлифов, не надо крутить федоровский столик, не надо рыться в отчетах…

Эля вышла из ванной, и он поразился — какое круглое, неестественно ровного розового цвета у нее лицо. И, как бы угадывая его мысли, Эля быстро, одними, губами, предупредила:

— Не притрагивайся ко мне. Этот крем очень хитрый. Надо, чтобы он впитался весь, целиком и сразу!

— Ладно, — согласился Ильев. Валяться в постели ему уже не хотелось. Это Гусев мог валяться в постели — у него сон в здоровье шел! Натягивая рубашку, Ильев ухмыльнулся. Он давно мечтал о такой тишине, покое, нерусском пейзаже, кофе… На Кунашире мечтал, слоняясь по пустынным пляжам, на Парамушире мечтал, ползая по голым склонам Эбеко, на Итурупе мечтал, всматриваясь в волшебную бирюзу Львиной Пасти… Ему было где помечтать… И о чем — тоже было… Застегнув последнюю пуговицу, Ильев откинул портьеру и вышел на балкон… Далеко, за гармошками белых многоэтажных отелей, виднелось совершенно ровное море.

— Море тут бритое, — заявил Ильев.

Эля не откликнулась, и он обернулся — почему?.. Ах, да!.. Крем!.. Он должен впитаться весь, целиком и сразу… Сколько же надо женщинам терпения?.. Впрочем, смысл в женском терпении был: когда через полчаса Эля предстала перед ним в легком коротком платье, в светлых в легких туфлях, со свободно распущенными рыжими своими волосами, он невольно сравнил ее круглое нежное лицо с лицом той сахалинки, которая явилась ему пять лет назад на острове… Да, разница была… И существенная!

— Перестань на меня смотреть!

Он молча поцеловал ее.

— С балкона виден наш ресторан? Скажи… Если он далеко, я сменю туфли.

— Но ведь мы бежим на море!

— Ну и что? Все равно потом в ресторан…

Нежный невероятный запах окружил их, как только они вышли из отеля. Запах меда и спелой травы — неповторимый, колдовской, славянский запах, чуть разбавленный близостью моря… Нет, не запах, подумал Ильев. Запах — слишком грубое слово. Тут уместнее аромат — мирис… Смысл болгарского слова легко улавливался… Именно мирис… Хубава мирис… Табак, ракия, асфальт — тут действительно можно было говорить о запахе… Но мед и зрелая трава — это был мирис… И ни вавилонское смешение языков, ни отели, то вздернутые под небо, то вытянутые по пескам, ни бесчисленные бары, из которых несло ароматами нерусской кухни, не поразили Ильева так, как мирис… Хубава мирис, повторил он…