Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

— Мы придем первые, — заявила Эля. Но она ошиблась. На берегу, именно там, где они и договорились встретиться, уже лежали на теплом песке белые, как выдернутые из глубин рыбы, Люда и Володя Гальверсоны.

— Ты бываешь когда-нибудь без бороды? — засмеялся Ильев.

— А что? — удивился Гальверсон.

— С бородой у тебя вид мефистофельский.

— А без бороды?

— Наверное, ангельский…

— Неужели? — нахмурился Гальверсон.

— Ангельский, — повторил Ильев и подмигнул Люде.

Жена Гальверсона была на полголовы ниже Ильева, но благодаря стройной фигуре казалась высокой. Чаще всего Ильев встречал Люду на лестнице, ведущей в лабораторию аналитиков, и это давало ему повод полушутя-полусерьезно утверждать, что всех красивых и веселых женщин следует встречать именно на лестнице… Решительная и веселая, будучи на два года старше мужа, Люда превратила Гальверсона немного в чудака, поощряя самые неожиданные его увлечения: то он расписывал стены своей квартиры силуэтами доисторических зверей, то строил из сухих корней пугающе разнообразные кресла, то выводил в толстой тетради графики своего настроения. Во все это Люда вносила часть своей уверенности и так же уверенно и весело родила Гальверсону двух ребят — мальчика и девочку.

— Первый ребенок, — говорила она, — это почти всегда нечаянно. Но второй — всегда по заявке! Я бы обязывала каждую женщину меньше двух детей не рожать!

Именно такие ее заявления давали повод людям, впервые видящим ее, говорить:

— Вся на виду!

Но тут они ошибались. Просто Люда умела прятать то, что по молчаливому соглашению с мужем относила исключительно к личной, к их жизни: возню с ребятишками, каждую осень хватающими ангину, ночные бдения над графикой готовящейся диссертации мужа, стирки, побелки, ремонты, сотни и сотни мелких, но неотложных, буднично скучных занятий…

— Все женщины как женщины, — переворачиваясь на спину и глядя на Элю снизу, вверх, заметил Гальверсон, — а на тебя почему-то смотреть хочется!

— Это у тебя чисто нервное, — заметила Эля. Но слышать комплимент Гальверсона ей было приятно. — А вот Сашка на меня только после полевых работ смотрит. Когда мы больше недели вместе, я для него — безразличное равновесие.

— Как это?

— Юла — устойчивое равновесие, — пояснила Люда. — Как юлу ни наклоняй, падать она не хочет. Палочка — неустойчивое. Толкни ее, она упадет. А вот шар — безразличное. Как его ни толкай, упасть он не может. Только катится… Ты взяла с собой крем?

— В сумочке…

— И запомните, — добавила Эля серьезно, — мы никуда не пойдем и не поедем, пока загар на нас не станет таким, как вон на тех турках… Быть в Болгарии и ходить белыми — это международный скандал!

Но ни Гальверсон, ни Ильев Элю уже не слышали. Они бежали навстречу тяжелым зеленовато-прозрачным валам и видели, как в прозрачной их глубине растягивались, как цветы, голубоватые тела медуз. А вверху над валами, над пляжами, над зонтиками деревьев, над геометрией белых отелей ползли ниточки взлохмаченных облаков. Даже не облаков, а нежных, лишенных плотности и сил отражений. Эти отражения делали небо серебряным, и только там, где над морем торчал узкий сегмент восходящего солнца, вода золотилась, угрожая расплавить весь мир. И, раскрыв в воде глаза, Ильев сразу уловил розовое свечение, смутно достигавшее дна, по которому суетливо ходили крошечные крабы. Огромный совершенный покой… Стоило радоваться тому, что этот отпуск они решили провести именно тут — в Болгарии.

Утро пришло такое неожиданное, что Ильев проснулся раньше птиц. Дверь на балкон была открыта, в широкую щель между портьерой и косяком видны были зеленые огни над отелем «Дунав». Чуть ниже бугрились верхушки огромных яворов. И, рассматривая их, Ильев вспомнил лес на реке Глушь. Тот лес был мертв. Голые сучья не мешали ни ветру, ни дождю, только человеку мешали — царапались, били в лицо, цеплялись за одежду. Лес умер давно, когда реку в нижнем течении запрудило оползнем и вода затопила низины, превратив долину в гиблое, дурно пахнущее болото. Собственно, все это уже нельзя было называть лесом — ободранный, голый скелет… Прогнившие насквозь трухлявины угрюмо возвышались над ржавыми кочками. Иногда вдали глухо ахало, раздавался жирный всплеск, чавканье — это рушился мертвый ствол, выжимая из болота вязкую грязь.

Когда сумерки укрыли тропу, Ильев развел костер. Сахар кончился, чаю хватило на ползаварки, но Ильев не жалел, что не ушел в поселок вместе с рабочими. Ничего интересного он, правда, на редких выходах не нашел, но зато знал — возвращаться в эти места не имело смысла.

Ветки потрескивали, дымили, на уши давила темная тишина. Ни зверь, ни птица ее не нарушали, и занудливый звон комаров только подчеркивал это. Когда Большая Медведица легла по горизонту, Ильев расстелил палатку, бросил на нее спальный мешок. Небо было такое звездное, что дождя можно было не ждать, а сон пришел сразу. Прерывистый, неспокойный сон. Но именно прерывистость сна, его тревожность и помогли Ильеву вовремя уловить тот длинный пугающий скрип, что издает падающее дерево. Полусонный, он успел рвануться, откатиться в сторону, и все же тяжелый ствол накрыл его, в нескольких местах пропоров сучьями спальный мешок. Секундой позже пришел страх, что болотный ковер не выдержит и прямо в лицо густо выдавится пузырь зловонной грязи… Но ковер выдержал. И, переводя дыхание, Ильев заставил себя лежать спокойно. Сырой мох щекотал ухо и щеку, на пояснице стоял слон, и ни от мхов отодвинуться, ни из-под слона выползти Ильев не мог — руки и ноги спеленало пригвожденным к кочкам мешком. Ильев только голову смог повернуть… В холодных голых сучьях путалась такая тусклая, такая неживая, такая сумеречная луна, будто мир окончательно опустел… И, выругавшись, Ильев начал искать опору для более или менее свободной левой ноги. Опора нашлась — толстый сук… Медленно, сантиметр за, сантиметром, как зубную пасту из тюбика, Ильев выдавливал себя из ловушки. Освободились плечи, потом рука… Исцарапанный и злой, Ильев выскользнул из мешка, прополз под возвышающимся над ним стволом и увидел, что дальний конец дерева, попавший в угли полупогасшего костра, тлеет. Зябко поведя плечами, Ильев погасил огонь, вытащил из-под завала порванный мешок и палатку и, хотя ночь все еще прикрывала тропу, отправился по извилистому берегу реки Глушь к поселку.

Но настоящий страх он испытал именно в поселке, увидев под кривыми стволами деревьев играющих в футбол ребятишек. Мяч бился о деревья, любой удар мог повалить деревья на ребятишек. Двумя руками Ильев вытащил из-под дерева упирающегося вратаря, но мальчишки загалдели с таким раздражением и обидой, что он невольно остановился. Эти деревья не собирались падать. На них была самая настоящая листва. Они были живые! По ним можно было лазить, ломать сучья, качаться на ветках, а порезы на коре пахли смолой и соком…