Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

— Ты спишь? — спросила Эля из комнаты.

— Нет.

— Мне холодно…

Ильев не ответил. Он все еще был там, на реке Глушь.

— Расскажи мне о городе, в который вы собрались с Володей, — попросила Эля.

— Это Несебор.

— Я знаю его название.

— Это Несебор… — повторил он.

— Ты как заигранная пластинка! — обиделась Эля. Такие вспышки были для нее не редкость, и Ильев повернулся к ней. Он не хотел, чтобы в течение всего дня она хмурилась, нервничала, всем своим видом выказывая жуткую непреклонность.

— Несебор, — примирительно повторил он. — Очень древний городок, построенный еще чуть ли не римлянами. Там сохранилось много храмов… Да ты и сама все это увидишь, как только решишь, что достаточно загорела.

— А может, вы тоже поваляетесь на пляже? А дня через два поедем в Несебор вместе.

— Эля! — просительно воскликнул он.

Она встала и прошла к зеркалу. Она все еще обижалась. Волосы под щеткой трещали, вставали дыбом, Эля не могла с ними справиться. И со смешанным чувством ласки и раздражения Ильев подошел к Эле и приложил свои ладони к волосам. Волосы сразу успокоились и легли прежними, послушными прядями.

— Где ты этому научился?

— Подсознание, — хмыкнул он, чувствуя, что Эля оттаивает.

Автобус катился между высоких дюн. Занимали его в основном туристы из Харькова. Были, правда, немцы и венгр. Но ни на тех, ни на других Ильев и Гальверсон не обращали внимания. Попросились в автобус, их пустили — что еще нужно? Даже гид Снежана, ничуть не отвечающая своему имени, черная, худенькая, живая, не очень их заинтересовала, уж очень интересно и красиво было за окном.

Ильев видел много красивых мест. Например, плоские, покрытые хвощами равнины Кузбасса — дно бывшего девонского моря; якутские гольцы, окованные звездами льдов; обрывающиеся в океан лавовые отвесы Алаида… Но врезанный в синеву моря горбатый веселый остров, облепленный зеленью смоковниц, окрашенный красной черепицей крыш, был так просто и откровенно красив, что у Ильева сжалось сердце, будто он женщину увидел редкостной, светлой красоты или заглянул с трехсотметрового борта кальдеры Львиная Пасть в ее круглую бирюзовую бездну.

— Сейчас мы встретим град Несебор, — неумолчно трещала Снежана. — Его мы посмотрим, чтобы успокоенно купаться и отдыхать. Мы посмотрим его с удовольствием — он самый древний город на побережье. Если вы бывали в Малой Азии, вы видели развалины Пергама, Магнесии, Трои, Милета. Милет был сильной колонией, но персы овладели Милетом и разрушили его. Беженцы из Милета пришли сюда, и мы думаем, что в нас, в болгарах, все еще течет милетская кровь, смешанная с фракийской, скифской, византийской, славянской, праболгарской, латинской, турецкой… И мы всегда чтили и чтим человека, ведь Милет был родиной таких мыслителей, как Фалес — первый и самый знаменитый из семи мудрецов, Анаксимандр — его ученик, Эсхин — соперник Демосфена, Аристид, получивший имя Справедливый… И вот мы едем по перешейку, который затоплялся приливом при римлянах, при Аспарухе, при турках, при Круме и только при нашем правительстве не затопляется, потому что мы его, перешеек, надстроили…

— Сейчас она заговорит о битвах и подвигах, — шепнул Гальверсон, и Снежана действительно заторопилась:

— В 811 году хан Крум в ужасном сражении убил византийцев, а из головы императора Никифора сделал… — она замялась, подыскивая слово, — …рюмку, нет — чашку!

— Кубок, — подсказал кто-то.

— Да, кубок!

Автобус остановился на набережной. Море за парапетом было такое теплое, что думать о нем как о море после холодных масс Тихого океана просто не хотелось. Руины храмов, арки, обломки каменных блоков…

— Идем! — обрадовался Гальверсон.

Они шли, не зная куда. Единственно, что было ясно — все улицы Несебора вели к морю. Заблудиться тут было невозможно, и, как в упорно повторяющемся сне, перед ними снова и, снова возникали дома из камня и дерева, крошечные дворики с неизменными смоковницами и виноградной лозой, открытые лавочки, в которых можно было купить ожерелья из мидий, засушенных морских коньков, ракию в пузатых бутылках, алые ягоды кизила, желтые пушистые персики… Венера, Царь Симеон, Мена, Бриз, Гларус — даже названия улочек были надреальны, ничего не говорили, но рождали в душе смутное чувство — еще шаг и… С этим чувством они и свернули в совсем уж узкую — только голубая щель над головой — улочку. Солнечные лучи не доходили до каменных заборчиков, но вдруг улочка расширилась, давая место огромной как скала, смоковнице, под кривыми корнями которой падала из каменной чешмы в надтреснутую позеленевшую амфору струя прозрачной воды. И тут Гальверсон сказал:

— Художница!

Покой… Только покой испытывал Ильев. Покой в отеле, покой на море, покой в Несеборе. Именно покой позволял ему подолгу разглядывать похожие на женщин амфоры, именно покой позволял ему следить за сменой запорошенных белой пылью улочек, именно покой позволял ему, смеясь, переводить Гальверсону веселые объявления: «Если ваш бумажник туго набит, пойдите в казино и попытайте счастья в рулетку, баккара или шмен-дефер. Если вы счастливы, ваш отдых будет бесплатным!»

Но сейчас этот покой рухнул.

«Далеко тебя занесло», — подумал Ильев, глядя на узкую, с выпирающими под платьем лопатками спину художницы. Так обычно сидят школьницы, кругля спину, роняя волосы на лицо… Еще было время уйти, но тень Гальверсона упала на картон. Досадливо поморщившись, художница опустила зажатый между большим и указательным пальцем карандаш и подняла голову. Минуты две все молчали, а потом художница, не вставая с мостовой, негромко сказала:

— Я знала, что ты меня найдешь, Саша.

— Я не искал тебя.

— Как? — поразился Гальверсон. — Вы знакомы?

Художница улыбнулась. Ей понравилось изумление Гальверсона: брови его лезли вверх, щеки бледнели…

— Меня звать Ирина, — сказала она.

— А я — Володя.

— У меня отца и деда так звали, — она вздохнула и бросила толстый карандаш в коробку. — Саша, тут рядом есть бар. «Капитанская встреча». Я давно хочу есть… Вы обедали?

Гальверсон затряс бородой. Нет, говорил весь его вид, мы не ели недели две! Только Ильев промолчал, всматриваясь в картон. Перенесенная на него улочка ничуть не потеряла своего очарования. Более того, затененные углы, легкая недовершенность придавали ей тот оттенок таинственности, без которого невозможно искусство. И необыкновенное освещение осталось…

— Я вообще-то всякую живопись как аншлифы воспринимаю, — вздохнул Гальверсон. — Цвет, разброс, преломление… Но мне нравится…

Ирина небрежно сдвинула картон и коробку под смоковницу.

— Через час я вернусь. Тут никто ничего не тронет.