Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

— Сашка, я мужиков боюсь, но с тобой мне по углам прятаться хочется…

От нее пахло морем. В темных волосах поблескивали кристаллики соли.

— Саша, — попросила она, — подожди, я смою с себя соль.

Он только пожал плечами. Он шел сюда попрощаться с нею. Он не хотел никаких встреч, не хотел, чтобы эти встречи подстерегали его в Несеборе, в Хабаровске, где угодно. Он не хотел больше обманывать ее и рождать в ней эту неуверенность и преклонение. Сидел, слушал, как звенят в ванной струи, листал попавшуюся под руки книжку. «От очите ти — посребрена, от ръцете ти — като царица накичена. Омагьосона. Обичана».

В дверь постучали. Портье или горничная, подумал он, но не встал с кресла.

Стук повторился. Ирина приоткрыла дверь ванной и крикнула:

— Пожалуйста, посмотри!

На мгновение он увидел ее мокрое, забрызганное водой плечо, темные, тоже мокрые волосы и длинные азиатские глаза… Осторожно положив книгу поверх бумаг, Ильев встал и медленно подошел к двери. Портье, думал он.

Кого угодно, — Гальверсона он не ожидал! И Гальверсон застыл изумленно. Чувствовалось, он готовился к этому визиту: шорты, рубашка — все наглажено, только букета в руках не было. Впрочем, букет — это всего лишь веник, не удержался от усмешки Ильев. А, веник у Гальверсона был — черная борода.

— Я узнал помер комнаты у портье, — захохотал Гальверсон. — Ты думал, я не способен разыскать потерявшегося друга?

Они смотрели друг на друга и знали, что оставаться вот так вдвоем им нельзя: будут ложь, грубость. Не сознательная ложь, не осознанная грубость, а те, идущие из положения, которых нельзя избежать, а потому низкие ложь и грубость.

— Входи, — негромко сказал Ильев. — Я все равно спешу, а Ирина сейчас появится. Ты ведь ее искал?

Не оборачиваясь, он пошел по коридору, высчитывая, сколько времени нужно Ирине на то, чтобы вытереться, накинуть халат, открыть дверь… Не успеет, решил он. И она действительно не успела — лифт опустил Ильева в душный мирис, а потом надо было пройти мимо ресторана «Лотос», подняться на седьмой этаж «Марицы»… Но когда Ильев курил, мучая себя одной мыслью — почему он все же ушел? — телефон затрещал и издалека, теперь уже действительно издалека, он услышал знакомый голос:

— Саша, почему ты ушел?

Он не ответил. Он не мог говорить с ней, зная, что там же, в ее комнате, сидит ничего не понимающий Гальверсон, проверяющий, правда ли художники похожи, на нормальных людей… И обрадовался, когда в трубке щелкнуло и раздался чужой, незнакомый голос:

— Алло, кой е?

И другой незнакомый голос защебетал:

— Здравей, Кольо! Защо не идваш? Започвам да се безпокоя…

Ильев положил трубку. Где рубашки? Надо переодеться… Ага, эта цветная годится… Он переодевался и смотрел в зеркало. Все ждал, что его хмурое отражение сейчас подмигнет ему. Но отражение ему не подмигнуло, и он почему-то вспомнил, как на Эбеко их лагерь смяло камнепадом. Даже тушенку в банках побило, но гитара Гальверсона осталась цела. «Паразит! — сказал тогда Гальверсону Гусев. — Все вокруг рушится, а твоим манаткам хоть бы что!..»

Почему он сейчас об этом вспомнил? Даже на этот, такой простой вопрос Ильев не смог отыскать ответа…

— Странно, Сашка. Какой-то ты худой стал. Валяешься на пляже, ничего не делаешь, а ребра так и растут! — Эля засмеялась. — Как плетенка из прутьев! Бери пример с Гальверсона — каждый день в Несебор мотается, а щеки, как яблоки! Людка говорит, что он весь номер кусками барельефов и ракушками завалил. А ты и не делаешь ничего, а все равно, как рабочий вол, век тебя не выкормишь.

Смотреть на Элю было приятно. Она похорошела. И слушать ее было приятно. Она давно не говорила так миролюбиво и просто.

— Ну поцелуй меня, — попросила она. — И пообещай свозить в Несебор. Ладно?

— Обещаю.

— А мы с Людкой ходили на базар «Феникс». Там продают очень красивые камни. — Брови ее поползли вверх, и она засмеялась. — Я, наверное, выгляжу глупо, но, Сашка, почему-то мне очень хорошо. И то, что ты никуда не ездишь, а со мной на пляже лежишь, — хорошо. И то, что солнца и персиков много, — хорошо. Посмотри, что я купила… — она протянула ему тонкую книжку в черном переплете. — Пейо Яворов, болгарский поэт. Мне хочется узнать, как звучат стихи по-болгарски, прочитай, пожалуйста.

— Аз всичко съкруших, — послушно прочел Ильев, — я все сокрушил… до сетнята мечта в сърцето… И всичко угасих, до сетнята звезда в небето… и все погасил, до самой последней звезды в небе… Аз всичко съкруших, но ето всичко оживява вдън твоите очи, — и там живее в глъбинете… я все сокрушил, но это все оживает на дне твоих очей и живет в их глубинах… Аз всичко угасих, но ето всичко засиява от бликнали лъчи, на твоя поглед от лъчите…

Он, как четки, перебирал слова, и Эле стихи понравились. И так много было за окном зелени, и так густо и нежно струился снизу хубава мирис, и такие белые плыли облака, что боль в сердце, тупая, глупая, нехорошая боль, рожденная неуверенностью и слабостью, начала исчезать, стихать, рассеиваться, и он, отбросив книгу, потянулся к Эле и обнял ее. Ей-то что от его чувств было? И она ему сказала:

— Пожалуйста, будь со мной, как сейчас, — всегда…

И эти дни правда были хорошие.

Но и в Болгарию заглянула осень. Пляжи пустели. Туристы стаями разлетались по своим заграницам, делая последние снимки — белые облака над красными крышами… Чистильщики все реже выезжали на пляжи, и на рассвете они лежали пустынные, а море набрасывало на них водоросли, листовки, маленьких возмущенных крабов, медуз. Вода остывала на глазах, все чаще болтались на шестах черные вымпелы — вестники волнения.

Ильев, Эля и Люда лежали на песке.

— Вие може би знаете, — прочитала Люда с листка, выброшенного морем, — колко вкусна, колко пикантна готова хра са те?.. Саша, речь идет о рыбе?

— Почему о рыбе?

— Ну тут же кругом вода!

— Логично! Читай дальше.

— Когато нямата и наймалка възможност да приготовите обяд или вечеря, от магазините за хранителни стоки да купите пържено маринован сафрид…

— О! — восхитилась Эля.

— …консерви от миди в собстве или доматен сос…

— О!

— …консерви от мерлуза, сафрид, скумбрия в специален сос.

— О! — жалобно выдохнула Эля. — Я хочу есть. Только не в бирарии! — Глаза у нее были такие жалобные, что Ильев рассмеялся. Но Люда заметно загрустила: купаться она не могла, а Гальверсон исчез.

— Опять в Несебор уехал?

— Куда еще! — отмахнулась Люда. — Он таскает в номер куски барельефов с грифонами, будто правда хочет их через границу везти. Не хватало еще за эти кирпичи пошлину выплачивать!