Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

— А что, — оживился Ильев, — вывезет он на Сахалин настоящий храм и восстановит его в вашей малогабаритной квартире. На алтаре Вовкина борода возлежать будет, а мы каждый вечер начнем заниматься молениями.

Люда не выдержала, рассмеялась:

— Я видела афишу. Аукцион икон. Сходим?.. Очень уж интересно — кто покупает иконы? Ведь все это, наверное, страшно дорого!

— Иностранцы, — предположила Эля.

Ильев кивнул:

— Скорее всего… Но я вам компанию не могу составить. Через несколько дней мы будем в Софии, и мне хочется еще раз на Несебор взглянуть…

— Дался вам этот Несебор? Одного археолога хватает!

Но Ильев только усмехнулся. Его интересовала не археология. Он хотел увидеть, как вписывается Гальверсон в знакомый ему пейзаж: узкая улочка, мольберт под чешмой, гигантская зеленая смоковница и силуэт Ирины…

И все же Несебор его обрадовал. Он чувствовал свое смутное родство с этим городом. Даже встреча, какой бы она ни оказалась, не пугала и не тревожила его. Сверну на улицу Мена, думал он, и увижу Ирину. И этот пижон Гальверсон вполне бессмысленно будет взирать на его появление поверх черной своей веникообразной бороды. Надо будет только разбудить бессмысленный его телячий взгляд… Нашел развлечение, убедился, что художники не красят лысины золотом…

Но на улице Мена Ильев никого не нашел.

И улица царя Симеона была пуста. И улица Венеры была пуста. И пуста была улица Бриз. Он не нашел Ирину ни у храма Алитургитоса, ни у храма святой Параскевы, ни у бара «Капитанская встреча». И у ветряной мельницы было пусто, только чайки перекликались над рифами.

Отель «Гларус»?.. Нет, в это Ильев не верил. Прятаться по углам Ирина могла только с ним… Он понимал, что мысль эта продиктована в какой-то степени самолюбием, но в данном случае она была оправдана.

Солнце палило вовсю. Подумав, Ильев свернул к ресторану «Месемврия» и сразу увидел на террасе черную бороду Гальверсона.

— Хочешь выпить? — спросил Ильев.

Гальверсон не ответил.

Ильев усмехнулся:

— Как Квазимодо?.. Носит Ирина в кармане собственное ухо или пригрозила отрезать твое?

— Не паясничай!

— Где она, правда?

— Наверное, уехала. Здесь ее нет, а портье из «Гларуса» бурчит что-то по-болгарски. Я ему не понравился.

— Переживешь, — заметил Ильев.

Покачав фужер, в котором немедленно поплыли узкие янтарные кольца, он вспомнил вечерний остров, пустой, погруженный в туман. Гусев и Шпанов ушли на заставу смотреть кино, а Ильев остался. Спустился к самой воде, смотрел сквозь прозрачные линзы тумана, невероятно увеличивающие размеры и без того гигантских стен. Свалился сверху камень, ударился о пустую цистерну, она глухо взвыла. На замусоренной площадке появилась крупная тень. Лиса?.. Не похоже…

— Что ты тут делаешь, Паша?

— Бумагу на растопку деру, — объяснил Палый. Вот он бы никогда не принял человека за тень лисы. Обитателей островных — и временных и постоянных — он наизусть знал…

— Книги? На растопку?

— А чего их жалеть? — удивился Палый. — Они же гиблые книги. Все лучшее я себе в дом унес, а тут словари да справочники разные валяются. Как снимали поселок, так и бросили их тут, так что я к ним как к бракованному дереву отношусь. Листать их все равно некому.

В полный рост Палый был выше Ильева. Рыжие бакенбарды пылали, как фонари. Огромный дом, поставленный над ручьем, был под стать этому человеку. В солнечную погоду прямо из окна можно было выбрасывать лесу — окуни хватали даже голый крючок.

— Ты что-то не в духе, — заметил Ильев, следуя за Палым сквозь анфилады комнат.

— Даже клоуны не всегда веселятся, — фыркнул Палый. — А я что, нанялся? Я на острове не первый год, мне и погрустить можно. Тем более, что настроение мое никому повредить не может, даже Ирке, она у меня тоже не из болтливых.

— Что так?

— Не тот характер. Иногда в неделю двух слов не скажет…

В печи потрескивали дрова, отсветы прыгали по стенам и по дощатому полу. Палый выставил на стол варенье, конфеты, мед. Ильев оценил жест:

— Ирина не заругает?

— Да она и не заметит, — фыркнул Палый. — Ей бы по острову побродить, а остальное… А-а-а! — он огорченно махнул рукой.

— Рисует зато она хорошо.

— Ну, рисует… В рисунках у нас нужда небольшая… Но в общем-то пусть занимается, если на пользу и на здоровье. Я тут перечить не хочу. Лишь бы ей блажь не шла в душу. А то, знаешь, иногда заявит: завтра к нам рыбаки придут! — и ничем это из ее головы не выбьешь! Ночь готова сидеть на берегу… Сыро, туман. Глухо, как в Марианской впадине, а она сидит… И не дай бог, если правда рыбаки появятся… Так фыркает, будто я ей жить не даю…

— А что бы вам ребенка не завести?

Палый выкатил большие глаза:

— Смеешься?.. Ребенка на материке заводить надо! А на острове… Страшно!.. Ребенку уют нужен, общество… Что он тут, с лисами дружить будет?.. Нет, не ко времени…

Туман за окном сгущался.

— Вот ты в гостях у меня, — сказал Палый. — Ждешь, когда тебя и твоих ребят судно снимет. Побродите по острову месяц-два и ждете. Рано или поздно вас всех снимут, а вот я должен и зимой сидеть на одном месте — сейсмостанции уход нужен. Я-то ничего, крепкий, а Ирке надоедает. Поэтому я немного особенным должен быть, так ведь?

— Наверное, — согласился Ильев.

— Говорят, рай в шалаше. А по мне, так это неправда. Рай, он в квартире и в большом городе, там, где есть на что и куда отвлечься… А на острове все на виду, вот Ирка и начинает интуицию проявлять — с лисами разговаривать.

Палый не преувеличивал: жена его была молчалива, даже дика. Вечная телогрейка, хотя и подобранная по размеру, не очень Ирину красила… «Может быть, способность общаться ушла у нее в холсты?» — подумал Ильев. По всему огромному дому Палого развешаны были в грубых самодельных рамах, а то и без них, продукты выражения Ирины — скалы с обрывками веревочных лестниц и с кружевом наката внизу, кекуры, расписанные гуано, обломки шхун — печальные призрачные силуэты, наконец, рассветы, как в жизни — неожиданные и ясные…

Да и вечера в тот год были странные. Геологи ждали шхуну, злились на непогоду, курили, валялись на спальных мешках в просторном доме Палого и проклинали остров. Ни маршрутов, ни погоды не было, каждый развлекался как мог. Никто не спрашивал Ильева, чем он занимается, и он часто уходил к морю.

Однажды на высоком плоском мысу Ильев увидел Ирину. Она сидела под базальтовой стеной, лицом к накату, и, остановившись за ее спиной, Ильев впервые увидел, как краски ложатся на холст и как зеленовато-мутная, непрозрачная вода обрывается на краях подрамника… Почти час простоял он, затем сел, закурил, но Ирина с ним так и не заговорила. Впрочем, гнать она его тоже не гнала. И постепенно, от встречи к встрече, между ними создалась какая-то особенная, безмолвная, не ищущая никаких материальных выражений связь. Будто паутинка, которую в любой момент можно было, порвать, но именно эта слабость ее не позволяла ни тому ни другому не совершать ничего, что могло бы кончиться сразу — разрывом. И так же постепенно, по случайным замечаниям Палого, по случайным рассказам пограничников, Ильев создал несколько путаную и примерную историю этой женщины: ее детство, проведенное в оккупированном Минске, художественную школу, которую она закончила с отличием, ее неудачный брак, отозвавшийся на всей ее жизни, и, наконец, встречу с Палым, и это их уединение на острове…