Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

Ильев оставил мрачного Гальверсона допивать вино и отправился к ювелиру. Ни Ирина, ни Гальверсон его больше не интересовали. Он злился, вспоминая о них, и толстый седой ювелир с большим подозрением уставился на длинного человека в очках и в цветной рубашке. Но вкус у этого человека был — Ильев выбрал один из самых интересных камней. Камень был темный, почти черный, но стоило ему попасть на свет, как в самом центре его рождалось звездчатое сияние.

— Он стоит своей цены, — сказал ювелир по-русски, но толстые пальцы его сжали коробку, будто он боялся, что Ильев и впрямь купит камень.

— Да, — согласился Ильев, выгребая из бумажника деньги. Практически все деньги, которые он имел. Не малая сумма, но и это его уже не волновало. Он не смотрел ни на камень, ни на ювелира, и ювелир опять с подозрением уставился на него. Привыкший к непадающей цене камней, он знал изменчивую ценность человека.

— Благодарю за покупку. Приходите к нам снова.

Ильев кивнул. Ему хотелось выйти из лавки. Он знал, что за окном зной, но, черт возьми, уж такая выдалась осень.

Взяв у портье ключи, Ильев поднялся в свой номер. Было невыразимо душно, но, пока он умывался, с неба, почти безоблачного, посыпались крупные тяжелые капли. Выйдя на балкон, чувствуя, как приятно стучат эти капли о перила балкона, о рубашку, о бетон стен, Ильев увидел внизу сорванные с яворов листья. Их гоняло по потемневшим аллеям, по брошенным пустым кегельбанам, по площадкам для гольфа, изрытым аккуратными лунками. Дождь был такой ровный, такой мягкий, что Ильев вдруг почувствовал, что и он сам плачет. Он не плакал на самом деле, но чувствовал, что плачет.

А дождь не останавливался, шел и шел — крупный, неторопливый. И вместе с ним Ильев плакал о друзьях, которых не всегда умел понимать. Дождь шел, и вместе с ним Ильев плакал о лесах, в которых провел много лет. Он плакал о дорогах, по которым можно ходить только пешком, и об островах, дававших ему вечную и такую необходимую работу. Слез хватало, ведь дождь шел вместе с ним.

И, слушая нежный шум, Ильев плакал о самолете, на котором нисходила с небес Лида Дорожка, и об острове, на котором впервые увидел Элю, и о том, как все эти годы он был несправедлив к Эле, слишком часто, наверное, вспоминая Дорожку… Он не плакал только об Ирине — о ней Эля ничего не знала. Зато плакал об островах — ему предстояло на них вернуться… Еще он плакал о вечере, когда со свечой в руках шел с Элей по улочкам какого-то затерянного села и было так тихо, что пламя свечи даже не колебалось. И он плакал о том, что Эле бывало хорошо без него — в поле, дома, в гостях. И о том, что им не так уж и часто случалось бывать вдвоем, даже здесь — в Болгарии… Он плакал обо всем этом и знал, что оплакивает не ушедшее, а ту зыбкость, которая могла перерасти в равнодушие; не ушедшее, а то непонимание, которое грозило обернуться стеной… Он плакал о Дорожке, которую никогда не увидит, и об Ирине, которую не сумел убедить в своей тривиальности… А дождь стихал, и снизу, из-под балкона, уже поднимался тот волшебный славянский аромат, который он, Ильев, упорно не хотел определять словом запах и о котором упорно говорил — мирис… И когда скрипнула дверь, ему хорошо было услышать восторженный голос Эли:

— Сашка, ты истратил все наши деньги!

Он повернулся. Эля приложила камень к груди. Камень действительно был красив. Он стоил своей цены. На него можно было смотреть долго.

Волна нежности, нежный мирис, поднимался с промытой осенней травы. Там, за окном, лежала салфетка с записанным на ней в «Капитанской встрече» хабаровским телефоном Ирины. Он выбросил салфетку перед приходом Эли, с самыми, последними каплями дождя. Он не хотел помнить никаких телефонов. Конечно, в памяти эти цифры еще оставались, но на то ведь и существует память. Если долго ею не пользоваться, забываешь почти все. Но если хочешь забыть что-то сразу — это никак не получается. Так уж она устроена, — память…

Несколько штрихов научной биографии шефа. Каникулы. Богодул с техническим именем. В Сингапуре, в Бубенчикове и на островах. Люция обещает. Этот безумный, безумный, безумный спорт! Умиротворение.

Научная жизнь моего шефа начиналась с неожиданностей и потрясений. Первую свою статью, посвященную происхождению курильских пемз, он писал месяца два, но зато на издание убил два года. Молодость и недостаток авторитета, как воздушный шар, выдергивали его труды из пучин глубокой науки.

— Знаете, Иван Андреевич, — метался шеф от одного кандидата к другому, — без анализов, выполненных в вашей лаборатории, моя статья не статья. Пожалуйста, поставьте имя на титуле… Знаете, Федор Степанович, без ваших лаборантов я, не смог бы провести полевые работы. Не сочтите за бестактность — вашу подпись… Да, да. Сюда!.. Знаете, Семен Ефимович, ваши чертежники так много сделали для н а ш е й статьи, что без вашего соавторства мне не обойтись… Пожалуйста, вашу подпись… В конце концов, разве мы не комплексный институт?..

И Иван Андреевич, и Федор Степанович, и Семен Ефимович поставили свои имена над статьей шефа, но в корректурных листах список лиц, принимавших участие в работе, по чисто техническим причинам пришлось сократить, и несчастный шеф оказался в отпугивающем созвучии «и другие».

Впрочем, это произошло столь давно, что ничуть не задевало самолюбия шефа. Он защитил две диссертации — кандидатскую и докторскую, разделил с группой коллег одну известную премию и выдал в свет не менее десятка монографий.

Я любил шефа. Он был высок, красив и рассеян — женщины его обожали.

Шеф любил поучать:

— Хотя бы раз за сезон, Тропинин, у геолога случаются какие-никакие, но каникулы. Уже и деньги получены, и снаряжение выписано, и рабочие ждут, а вот погоды, к примеру, нет. Сидишь, загораешь себе на острове, отсчитываешь драгоценное время, а сделать ничего не можешь, ибо все это как несчастный случай, не менее. И вот тут уж все от тебя, от твоих нервов, зависит: пройдут бессмысленно дни идти сумеешь ты статью написать и о какой-то другой подумать… Так что, Тропинин, забирай полевые, лети на остров, найди Сказкина — есть там такой, с техническим именем, — сними с его помощью домик и — жди меня! Как только управлюсь я с выездной сессией, как только отчитаю и, отслушаю все доклады, так сразу к тебе полечу — исходим остров вдоль и поперек, прослушаем бока всех вулканов… Ну, а пока меня нет, придумай себе занятие сам… — Он засмеялся и с удовольствием повторил: — Каникулы!