Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

— Я могу что-нибудь для тебя сделать?

— Да! — Палый будто ждал такого вопроса. — Брось, пожалуйста, это письмо на материке. Или, еще лучше, с ближайшего почтового отделения заказным пошли. Оно старикам моим, чтобы знали — теперь уже недолго, вернусь…

Ильев взял плотный конверт, надписанный угловатым почерком Палого, и кивнул:

— Отправлю. Заказным, чтобы ненароком не потерялось.

Ему было жаль Павла, но за Ирину он радовался.

Вечер ушел на сборы, и жену Палого Ильев не увидел. Да и не торопился видеть ее — до Камчатки пилить неделю, насмотрюсь, времени хватит… И даже утром не интересовался — где она? Знал — увидит на палубе!

И только когда к борту пришла последняя шлюпка — без пассажиров, — он в некоторой растерянности, еще не осознанной даже, поднял глазка на берег.

Качало, несло туман, моросил дождь. На притопленной барже, приспособленной вместо пирса, стояли пограничники, а с ними Палый, рыжий, как фонарь створа.

«Раздумала! — ошеломленно решил Ильев. — Раздумала!»

Но разве раздумывают в таких случаях?..

«В каких это «таких»?» — спросил он себя… И хотя скалы уже уходили и суша пряталась за кормой, он все еще верил… И разъяснилась его растерянность только вечером, когда в кубрик влез здоровенный старший механик и, высыпав из кармана шахматные фигуры, заявил:

— Надеру!

— Попробуй.

Весело ругаясь, механик проигрывал, фигуры одну за другой и не переставал жаловаться:

— Семь месяцев баб не видел, а тут такая незадача — баба сама на борт просилась, а лейтенант ее не пустил.

— Просилась? — не понял Ильев. — Где?

— Где? Да на острове вашем! Пашкина жена — Ирка. Ее тут все рыбаки знают. Пока Пашка нас компотом поил, Ирка лейтенанта-погранца уламывала: на борт хочу! Но лейтенант ее не пустил — паспорт она потеряла, Ирина-то, Пашкина жена… А без паспорта в пограничной зоне нужно грибом на одном месте сесть и до гроба уже не шевелиться!

— Паспорт потеряла?

— Точно мысль уловил! — одобрил механик. — Паспорт. Ей лейтенант так и сказал: или найди, или хлопочи о новом, а без документов с острова не пущу! А Пашка-то, — ухмыльнулся механик, — рядом стоит и, как ребенка, просит: «Ирка, не надо! Паспорт найдем! Уйдешь другим бортом!»

— Паспорт потеряла… — медленно протянул Ильев. — Хочешь фокус покажу!

— Братан! — обрадовался механик. — Конечно, хочу! Фокус — это не шахматы, при фокусе все в выигрыше! Но ты погоди, я ребят кликну, пусть все развлекутся. Мы теперь к тебе, как в цирк, будем ходить!

Но Ильев не собирался ждать. Оттянув карман штормовки, он тремя пальцами выволок плоский конверт, надписанный угловатым почерком Палого. «Оно старикам моим, чтобы знали — теперь уже недолго, вернусь…» — вспомнил Ильев, разрывая бумагу. И на глазах пораженного механика на шахматную доску, нарисованную карандашом прямо на столике, выпал паспорт. Самый обычный паспорт, выписанный Сахалинским отделением милиции на имя Кругловой Ирины Павловны, 1938 года рождения… Было от чего онеметь, и механик округлил глаза:

— Это что же, братан, получается?

— Вы вернулись? — спросил Гальверсон.

— Чудак! Кто может повернуть шхуну? Это не сто рублей потерять…

— Как же Ирина на материк выбралась?

— Из Петропавловска на остров шел буксир. С ним я и переправил паспорт. И тем же буксиром Ирина ушла в Корсаков. — Ильев усмехнулся: — Палый, говорят, до сих пор меня со скрежетом зубовным вспоминает.

— А потом ты встречал Ирину?

— Нет.

И вот странно, — это не было ложью. Он видел ее только раз — тогда, в Хабаровске… Но зато почти каждый месяц он получал от нее письма. Впрочем, это было важнее. Только в письмах она умела высказываться. Тут ее не терзали мысли — как сесть, что сделать, как произнести. Письма позволяли все, и, ничего не боясь, ничего не стесняясь, она говорила Ильеву именно в с ё. Иногда он ловил себя на мысли, что боится столь странного, столь бумажным ставшего уже романа. Он привык считать, что каждый человек значителен только среди людей. Он привык считать, что каждый в отдельности человек, наверное, никогда бы не полез на Джомолунгму, не опустился бы на дно Марианской впадины, не высадился бы на Луне, если бы его не окружали люди. И письма Ирины, обращенные к нему, к Ильеву, как к средоточию силы и понимания, пугали его, ибо от письма к письму он прозревал и видел, что ее нерастраченная щедрость наделяет его всеми лучшими чертами, но не человека, а ч е л о в е ч е с т в а. Больше того, он начинал понимать, что Ирина воспринимает его чуть ли не как некую стихийную силу, способную любого человека вытащить из беды. Муравьи, вспомнил Ильев вычитанную в какой-то книжке фразу, нас, людей, например, в чисто человеческом виде не воспринимают. Мы существуем для них как сила, то разрушающая муравейник, то осыпающая лес химическим порошком. Они видят результаты наших действий, но не нас самих… И Ильев боялся, что именно так воспринимала его Ирина. Не глаза его, не руки, не слова помнились ей. Ей помнилось его постоянное присутствие, способное рождать в людях уверенность, а значит, и понимать свободу.

Ильев усмехнулся. Гальверсон действительно мог не понять его. Ведь для Ирины Гальверсон был слишком прост: его руки, его слова всегда были на виду, он ничего не прятал, а потому и не представлял для нее тайны… Чаще всего, подумал Ильев, именно так и бывает. Гулливер ищет женщину. Гулливер тешит себя величием. Но это длится лишь до того момента, когда женщина решает себя спросить: а что, собственно, мне нужно от карлика?

А Эля?

О, это был иной мир — понятный, добрый и нужный. И себе Ильев мог не лгать: у него не было выбора. Да он никогда и не думал так — Эля или Ирина? Интуитивно, бессознательно он понимал, что в этом «не было» кроется кое-что, не менее важное, чем то, что мы определяем словом «любовь», — необратимость. Ибо женщина, которую ты узнал, необратима. Он усмехнулся: как эволюция…

— Хорошее вино, — проворчал Гальверсон.

И Ильев вдруг понял, что для Гальверсона эта история прошла просто так. Он вдруг это понял и почувствовал себя ныряльщиком. Он уже видел под собой клокочущую воду, ощущал холод глубины, но ему сказали: остановись, не надо, воды по пояс…

Нет, Ильев ни в чем не винил Гальверсона. Абсолютно ни в чем, Больше того, именно фраза о вине помогла ему понять, почему Гальверсон бывает жесток с Людой. Наверное, потому, что самому Гальверсону это никогда не причиняло боли…

И еще одно понял Ильев — он-то сам не должен был уходить из отеля «Гларус». Напротив, он должен был остаться там, он должен был обнимать Ирину, он должен был любить и терзать ее, каждой мелочью указывая — я такой же, как все, и нет во мне ни величия, ни особой силы… Но теперь поздно… И Ирина, не узнавшая того, что узнал он, не одного Гальверсона еще ввергнет в тоску и будет такой оставаться долго… Правда, был еще один вариант… Мир тесен, и не может быть, чтобы поздно или рано Ирина не встретила человека, который докажет ей — космических сил нет! А все на свете, даже любовь и долг, создается и трактуется самим человеком.