Лев Кукуев - Море в ладонях

Платонов прервал мысли Ершова:

— Не знаю, как думает Виктор Николаевич, а на мой взгляд, наши инженеры человеческих душ воздают дань моде с лихвой. Кто только не пишет сейчас о культе?!

— А вы хотели бы запретить людям писать на эту тему? — отвлек на себя Платонова Коренев.

— Да нет. Пусть пишут, но те, кто имеет на это моральное право. Вот вы, например. А сейчас пишут все. Все просто праведники и оскорбленные. У меня сын и дочь. Что же вы думаете? Они заявили однажды, что никогда не допустят того, что допустило мое поколение. Видите ли, они не мы!

— А что допустило ваше поколение? — спросил Ершов.

— Советскую власть завоевало — вот что! Безработицу ликвидировало, дало возможность учиться, две мировые войны выстояло!

Ершов смешливо щурился. Порой он любил позлить старика:

— Самокритики маловато, Кузьма Петрович!

— Что?! — прогремел Платонов. — Я вырастил их, одел, обул. Без пяти минут один инженер, другой врач. Нет уж, увольте. И если хотите, то ваш брат — писатель вот тут вот мне! — Он склонил голову, хватил ребром ладони себя по шее.

— И все же при чем писатели? — щурился мягко Ершов.

— Как при чем! А повести, кинофильмы о последней войне. Без конца одни отступления, паника, предательство, глупые командиры. Если и находятся стойкие, то это те, кто пострадал от культа…

— Таких тоже было немало.

— Согласен! Но судьбу Родины решил народ. Его не пересадишь… В общем, сгущать краски вы мастаки.

Ершову было уже не до шуток. Но и Платонов вдруг понял, что разговор на таких тонах в любом деле плохой помощник.

— Не о себе я тревожусь, Виктор Николаевич. И мы и дети наши за Советскую власть. Но их надо сегодня учить не только есть хлеб. Нельзя однобоко смотреть на жизнь.

— Кузьма Петрович, самое горькое у человека — разочарование. Зачем умалять значение конфликтов, противоречий, проблем? Не лучше ль учить человека думать о сложностях сегодня, не завтра? Воспитывать его правдой жизни!

Теперь Коренев щурился, наблюдал с улыбкой за поединком.

— Правдой, вы говорите! — возмутился Платонов. — Вот она правда, только что здесь была. Петровский такую вам правду напишет, что тошно станет. Небось, своего ему мало, в писатели тоже полезет. Учить, перевоспитывать нас собирается.

Ершову было над чем задуматься. В повести, которую пришлось рецензировать, Игорь как раз воспевал разочарованных в жизни юнцов и девиц, «лягал» представителей старшего поколения, обвинял их в невежестве, раболепии. Не прямо, так косвенно в повести все шло от культа.

Ершову припомнилось. Как-то однажды шел он с Катюшей по скверу. Катюша старалась шагать нога в ногу, взяла его под руку, держалась как можно солидней.

«Вот и дожил, Виктор Николаевич, — говорил себе Ершов, — дочь по плечо, можно гордо пройтись, посмотреть на людей и себя показать».

Шел. И не просто шел — отдыхал. Чувствовал рядом родное и близкое существо. Знал, что идти ей дальше. Хотел, чтоб жизненный путь Катюши был легок, крылат…

А сзади бархатный, сочный голос:

— Виктор Николаевич?! Приветствую вас!

Ершов и Катюша обернулись. Оказалось, за ними давно наблюдал Ушаков. Он энергично пожал руку Ершову, познакомился «с милой дамой». И «дама» в восторге от столь элегантного взрослого человека, называвшего ее на «вы».

Буквально назавтра новая встреча. Ершов спешил в крайком. Виталий Сергеевич в сопровождении своих помощников спускался к черной «Волге». Прошел в трех шагах — не заметил.

И еще рукопожатие вспомнилось Ершову. На улице лил сильный дождь. Встретились в вестибюле так неожиданно, что Ушаков механически сунул руку. Сунул и словно ошпарился. Посмотрел на ладонь. Видимо, пара капель с мокрого обшлага ершовского плаща стала причиной тому…

«Мелочи? — спросил себя Ершов. — Мелочи! Но почему я прежде всего узрел в его поведении чуждое обществу? Значит, и меня заедает мода выискивать всюду культ?»

И снова Платонов привлек к себе:

— От таких друзей, как Петровский, побереги меня бог, а от врагов как-нибудь сам избавлюсь. О последней поездке в Москву вам рассказывал? Добавлю: Крупенин — вот кого развенчать — значит, сделать доброе дело! Вы меня поняли, Виктор Николаевич?!

Полусерьезно, полушутливо Ершов спросил:

— Засучить рукава? Поддержать вас, ученых, силой печатного слова! А как посмотрит на это Дмитрий Александрович? — повернулся Ершов к Кореневу.

— Крупенина я не знаю. Может, Кузьма Петрович и прав. Может, надо писать о таких, критиковать их недостатки…

— И о вашей стройке надо писать! — вставил Платонов.

— Надо, — согласился Коренев. — Но с каких позиций? В одном абсолютно уверен: сами строители — люди чудесные. Их у нас тысячи! Если хотите, лично я слуга этим людям.

— О вас, о людях, я ничего не скажу плохого, дорогой Дмитрий Александрович, — продолжал с тем же накалом Платонов. — А вот услуги Крупенина обходятся его величеству рабочему классу не в копеечку — в миллионы! Чему равна проектная стоимость завода?

— Почти ста шестидесяти миллионам, — ответил Коренев.

— Во! Слыхали, Виктор Николаевич?! Непредусмотренных затрат уже сейчас больше, чем на три миллиона. И поверьте мне, старому чудаку, пока строят, еще сверх плана вколотят пятнадцать. А потом доводки, доделки. Знаем мы эти вещи. — Платонов приложил руку к сердцу, закрыл глаза, перевел дыхание. — Простите, не могу не волноваться!

Ершов как раз думал: сказать, не сказать о своем разговоре с представителем центропрессы, решил — пока следует воздержаться.

Платонов поднял голову, откинулся на спинку кресла, заговорил совсем спокойно:

— Ломаем копья, портим друг другу кровь, а жизнь неумолима в своем развитии. Сегодня нам говорят, что корду нужен Байнур, а завтра усовершенствуется технология производства и окажется, что можно вполне обойтись другой водой. Но завод-то не перетащишь — это не спичечный коробок. На Березовском ЛПК строится цех кордной целлюлозы мощностью в двести тысяч тонн, Еловский должен давать тоже двести. А потребность нашей промышленности — сто. Поверьте, и химия не топчется на месте. Сегодня корд получают из клетчатки, а завтра получат из нефтепродуктов, и качество будет выше…

Катюша потребовала гостей к столу.

Выпили по бокалу шампанского и по чашке черного кофе.

Возвратился в гостиницу Коренев вечером. Решил позвонить сразу Тане. Еловск дали поздно. В трубке трещало, шипело. Светлана путанно, непонятно что-то пыталась ему объяснить.

— Как заболела?! — кричал Коренев в трубку. — Простыла, что ли? Да не тяните, пожалуйста, что там стряслось?!

Связь, как на грех, работала отвратительно. Хуже того — совсем прервалась.

Юрка принес Таню в санпункт, когда она была почти без сознания. Дыхание Тани было хриплым, в глазах страдание. Поддерживая за плечи и ощущая содрогание ее тела, он опустил Таню на больничный топчан, обитый клеенкой, отошел в сторону, пропуская вперед врача. Руки Юрки были в липком и теплом, в голове творилось невероятное. Хотелось куда-то бежать, кричать, звать на помощь, но он не в силах был тронуться с места.