Лев Кукуев - Море в ладонях

Гашин собрал со стола нераскрытые бутылки и, прежде чем покинуть вагон-ресторан, подошел к Ушакову:

— Везет мне на старых знакомых. Позавчера видел Коренева. Не то что вы — сразу узнал. Правда, руку не пожелал подать, но я-то успел ввернуть ему кое-что про бывших его дружков…

Ушаков кулаками уперся в кромку стола и руки, словно стальные пружины, подняли его. То, что мог Гашин позволить себе минуту назад, — теперь не позволит. За спиною Виталия Сергеевича как бы стояла Ксения Петровна, за всем наблюдала… Жилы на висках Виталия Сергеевича вздулись, лицо побагровело. Лихорадочный блеск серо-зеленых глаз заставил Гашина отступить от стола. Едва сдерживая ярость, Ушаков пытался заговорить спокойно, но голос с первых же нот сорвался, прозвучал хрипловато:

— Если сейчас не уйдешь, я выброшу тебя, как щенка!

Гашин прижал плотней батарею бутылок к груди, направился к выходу. В утешение себе процедил сквозь зубы:

— Только попробуй, попробуй…

Эта глупейшая история, с самого ее начала, вывела окончательно Ушакова из душевного равновесия. Он возвращался из северных районов, где урожай угодил под снег. Перестарался опять же Лылов — на сей раз с раздельной уборкой. Он курировал северные районы, считал само отступление «от правил» нарушением партийной и государственной дисциплины. Если в прошлые годы край давал пятьдесят миллионов пудов зерновых, то в этот с трудом дотянул до сорока шести… И это тогда, когда пшеницу приходится покупать в Канаде на золото…

Гашин ушел, и сразу же поезд тронулся. Виталий Сергеевич быстро склонился к окну. Вместе с платформой мимо поплыли две женщины и мужчина… Значит, Ксения Петровна села в тот же соседний вагон, в котором ехал и он, Ушаков.

Первым желанием было вскочить и немедленно разыскать ЕЕ — Ксению Петровну. Ни в какую Москву она не уехала. Об этом он уже знал из районных газет и афиш. Скорее всего вернулась в свой коллектив, потому что Солнечногорский театр ближе актрисе, родней. Как только он смел так плохо подумать об этой женщине?!

В тамбуре возле зеркала он задержался, поправил галстук. Вид его был усталым, и это заставило внутренне подтянуться, взять себя в руки. Двери многих купе были открыты. В вагоне натоплено, жарко. Он старался прислушаться к голосам, угадать, где разместилась Ксения Петровна. Шел и будто бы невзначай бросал взгляд в одно, в другое купе… Открыл дверь своего — пусто… Сел, закурил, но тут же примял папиросу, направился к проводнице за чаем. Он не сделал пяти шагов, как ноги сами остановились. Спиной к нему сидела Ксения Петровна, смотрела в окно. И он смотрел на нее с затаенным дыханием, боялся остаться в таком положении, боялся и тронуться с места.

И тогда она обернулась, словно к ней прикоснулась, дружеская, но требовательная рука. Ее лицо не успело выразить и тысячной доли того сложного, еще не осознанного, что пронеслось в голове. Очевидно, и впрямь он свалился как снег на голову.

— Вы? — спросила она удивленно, даже растерянно.

— Какими судьбами, Ксения Петровна? — вырвалось у Виталия Сергеевича и обе его руки, бережно, словно птенца, взяли ее теплую руку.

Она уже пришла в себя от первого удивления, от столь неожиданной встречи, пригласила сесть.

— …Не говорите, Виталий Сергеевич. Я ведь член Всесоюзного театрального общества, шефствую над двумя народными театрами, была у металлургов, еду к шахтерам, а послезавтра в Солнечногорск, в свой театр.

— Да, да, — сказал он, — и вам достается. — Он не хотел ворошить прошлого, спрашивать: что, почему и как? Если вернулась в Солнечногорск, значит, так надо.

А она, наоборот, впервые о службе, заботах:

— Вы по делам, конечно, в командировке? У вас так много работы, я представляю. Нет, даже не представляю всю сложность вашего положения…

— А что будешь делать? — Никому никогда не жаловался, а ей сказал: — Бывает сколько угодно: хвост вытащишь — нос увяз, нос вытащишь — хвост увяз. А надо везде поспевать, дорогая. Ксения Петровна. Край наш по территории равен двадцати областям европейской части Союза.

Собственно он не блеснул, говорил заурядные вещи. Но так уж ему казалось, что только Ксения Петровна способна его понять. Понять, как человека, который прежде всего для нее человек со всеми его достоинствами и недостатками. Такой, как сотни и тысячи окружающих, но чуточку ближе других, понятней. И она, кажется, поняла его так, как хотелось ему:

— Вы устали? Огорчены своей поездкой?

Он не спешил с ответом. За окном мелькали заснеженные поля, перелески, телеграфные столбы. Слегка опустив голову, ответил:

— Подумайте сами: сотни гектаров хлеба попали под снег. Как не спешили, убрать не успели.

Он не добавил, что незамедлительно вытащит на бюро Лылова, будут оргвыводы, будут…

— Народное добро! К нему относиться надо так бережно, как не относимся мы к себе, — сказал с твердостью и посмотрел ей в лицо. Кожа лица показалась ему слегка матовой, без единой морщинки, чуть бледной. Над верхней губой тот самый едва заметный пушок, о котором прекрасно так говорил Толстой.

— Я все хотела спросить и не решалась.

— Да, да, — обрадовался он, — пожалуйста!

— Неужели нельзя ничего сделать, чтоб цементная пыль не засыпала наш город?

Пусть это не то, о чем бы хотелось с ней говорить. Но не могут они молчать о том, с чем рядом живут. Он уже думал и о Солнечногорском цементном… Немало жалоб в крайкоме, на этот завод, на химкомбинат… Вопрос хотелось поставить шире, связать с охраной природы, вынести на сессию краевого Совета. Но тогда, эпидемией гриппа, вспыхнет вновь дискуссия о Байнуре. Поэтому сам он внес предложение заслушать некоторых руководителей на заседании исполкома краевого Совета, заслушать принципиально, кого следует наказать, не взирая на лица.

— В этом вас обнадежу. Будут, приняты меры и скоро.

— Скорей бы, — сказала устало она.

А он испугался, что им уже не о чем говорить. Он мог бы ей рассказать, как дважды звонил, как пришел на свидание, а наткнулся на свою бывшую машинистку. Сейчас смешно, а тогда пережил черт знает что. И вообще, в его делах, в его повседневной жизни ему не хватает ее.

— На севере холодно? — спросила она скорее всего беспричинно.

— Холодно, — подтвердил он. — Охотники готовятся белковать, снаряжаются за соболем. — «Ей очень пойдет высокая шапка из соболей», — сказал он себе.

Она замолчала, а Виталий Сергеевич мучительно думал, чего не хватает обоим. И тут же решил, что Ксении Петровне — хорошего настроения, а ему ее особого, задушевного смеха, улыбки.

Поезд помчался через железнодорожный мост. Как тени, замелькали сплетения ферм. Но Виталий Сергеевич не спускал с Ксении Петровны глаз. Он видел ее лицо, то освещенное, то затененное, и не знал, когда же оно прекрасней. И его с новой силой охватило желание быть иным для нее, чем все остальные, быть вне сравнения с тем же Ершовым, книги которого она хранит так бережно…