Лев Кукуев - Море в ладонях

«Сволочь!» — подумал в сердцах Ушаков о Крупенине.

— Паниковать не надо! — сказал Пономарев. В эту минуту он словно насквозь видел своего собеседника.

— И здесь ты прав! — согласился Ушаков. — Ну, отдыхай. Спасибо за урок!

Еще минуту назад Ушакову казалось, что сидит он в чужом седле, мчится, не ведая, за каким поворотом развилка, за каким пропасть. Да так ли уж все худо? Он уже видит: многое одолимо, может, не все, но многое!

Нет! Он еще не иссяк, не все сделал!

Было, все было… И белые ленты в косичках, и шумные перемены в школе, и модные туфли на тонкой высокой шпильке…

А теперь что? Что теперь?

Теперь навещают Таню Люда и Миша, Андрей и Юрка, Светлана и многие из ребят, которые раньше почти не знали ее.

Все сделались необычно желанными, близкими, нужными. Только после свалившейся вдруг беды она поняла, как важно для человека ходить и смеяться, петь и работать. К сожалению, человек познает эту важность слишком поздно, когда прикован к постели.

Вокруг все белое, белое. Белые стены и простыни, наволочки и пододеяльник, рамы и потолок, крыши за рамами, кроны деревьев… Кувшин с водой тоже белый… Какое-то идиотство…

Полина недавно прислала письмо из Солнечногорска. Подробности расскажет при встрече. У них на неделю закрыли цементный завод. Директор вместе с цементной пылью чуть не вылетел в трубу. Зато, как пишет подружка, трубы теперь не выбрасывают по двадцати тонн в сутки на город цементной пыли. Вскоре с завода жидкого топлива начнут поступать по трубам отходы нефтепродуктов для обжига мрамора, и тогда небо над Солнечногорском вновь станет ясным. А пока четыре сожженных вагона угля дают вагон золы и сажи. Полина пишет, что на заводском дворе оставлены только проезды. Все остальные площади засажены деревьями и кустарниками, полы в цехах выложены плиткою, машины и стены покрашены… Словом, великое дело — промышленная эстетика… И Таня невольно подумала, что там подбирают цвета, ласкающие глаз, рассаживают тысячами цветы, заложили заводскую теплицу на пятьсот квадратных метров, а здесь — в больнице, белым-бело все до боли в глазах. И врач и сестра, как тумбочка с табуретом, — в белом. Благо, на тумбочке ветка зеленого кедра. Юрка ее принести догадался…

Снег за окном падал и падал. Кто мог сказать, когда перестанет он падать… А ранней весной расцветут подснежники. В этих местах они бледно-желтые, как и везде, недушистые, горькие. Подснежники Таня никогда не любила. Ядовитый, неяркий цветок. Для нее приходила весна, когда в пресные запахи снега врывалась прелость жухлой травы, пригретой солнцем, и тонкий запах багула, когда покрывались склоны оврагов и сопок ярко-малиновым цветом.

Не было скрипа двери, не было слышно шагов, но Таня почувствовала, что на нее внимательно смотрят. Она раскрыла глаза, слегка повернула голову.

— Па-па, — прошептала Таня губами. — Па-па!..

Дмитрий Александрович погрозил пальцем и тихо, на цыпочках прошел к кровати, устроился рядом на табуретке.

— Т-с-с… Молчать, — сказал он.

Она всматривалась в его похудевшее усталое лицо, и ей становилось жалко отца: сколько пережил он из-за нее. Отцу и так не везло всю жизнь. Рано остался один. Прошел всю войну. Был контужен и ранен. Подвергался несправедливым нападкам… Наконец, казалось бы, все хорошо, но снова одни неприятности.

Как-то она спросила:

— О чем ты задумался, пана?

Он ей тогда ответил:

— О тебе.

— Обо мне?! — удивилась она.

— О жизни твоей, твоем будущем.

Он не добавил ничего, но она-то его поняла. За полчаса до этого разговора отец видел, как «жулькала» она Людиного сынульку. Случайно или не случайно, но вспомнила и другое: один ребенок в семье — не ребенок, два ребенка — полребенка, три — ребенок. Конечно, отец смирился с тем, что она у него одна. Но вряд ли не думал о том, что было б гораздо лучше, если б еще при нем дочь устроила личную жизнь, стала счастливой. Полюбился же Людин малыш и ему.

Вот и сейчас Таня задала прежний вопрос. Ей вовсе не безразлично, о чем думает отец. Он всегда говорил ей правду, а тут отмахнулся:

— Да так…

— О чем? — настаивала она. Таню ответ не устраивал, почти обижал.

На лбу его углубились морщины:

— Ушаков из ума не выходит.

Она удивилась. Отец сидел рядом, а думал о постороннем.

— Объясни, — попросила Таня.

— Потом, Танечка, потом. Сам пока не разобрался.

Она поняла: перечить не стоит, а слово он сдержит.

— Помолчим, — предложил Дмитрий Александрович. Она замолчала, но мысли ее обратились к человеку, о котором сказал отец. После той первой встречи, когда познакомилась с Ушаковым, Таня спросила отца:

— Давно вы знакомы?

— Работали вместе в школе, — ответил он невесело.

— Так он знал и маму? А я не могла понять, почему на меня так смотрит. Неловко даже было…

— По-моему, мама ему очень нравилась.

Тане неприятно было узнать об этом. Однако, узнав, решила, что ее удивительное сходство с матерью было не только внешним. И вкусы и взгляды на жизнь у них с матерью были б одни, как одна кровь. Стало быть, глупо было рассчитывать Ушакову на что-то. И только отца, только его мать могла полюбить…

Дмитрий Александрович, действительно, не солгал. Он думал об Ушакове, о встрече с Гашиным. Был убежден, что все, о чем говорил тот тип, — ложь. Ну, а если б случилось так, как хотелось Гашину?.. Нет, Ушаков не предал, хотя и тогда страдал самолюбием. В нем и теперь самолюбия через край… Давно разошлись их дороги, и только работать приходится вместе. Возможно, придется схватиться еще и не раз. Но это другое дело, для этого есть иные причины…

— Я принес тебе яблок и апельсинов, — сказал Дмитрий Александрович.

Таня горестно улыбнулась. Тумбочка и без того не вмещала компоты, конфеты, печенье, фрукты. Каждый день их приносят Юрка, Миша, Люда, ребята. Дробов привез осетра килограммов на пять. Сестра возмущается, но, по просьбе Тани, каждый вечер уносит полную сетку продуктов домой. У женщины четверо мальчишек. Чугун картошки поставь на стол — умнут.

— Завтра приду, — сказал Коренев, наклонясь над Таней, целуя ее в слегка приоткрытое бледно-матовое плечо.

— Спасибо, папа.

Коренев вышел в приемную, когда зазвонил телефон. Сестра, воспользовавшись присутствием надежного посетителя, убежала через дорогу взглянуть на своих «гвардейцев». Час уже был неприемный, и Коренев взял трубку. Голос Андрея узнал он сразу. Андрей звонил из Бадана, справлялся о Тане.

— Не нужно ли чего?

В первое мгновение чувство отцовства ревниво пошевелилось под сердцем Коренева, но тут же его заглушило другое — чувство гордости за Таниных товарищей…

— Завтра подъеду, Дмитрий Александрович, Тане привет!