Лев Кукуев - Море в ладонях

В восемь часов Виктор Николаевич заглянул в комнату Катюши. Дочь досыпала сладко и безмятежно. К девяти часам он делал завтрак ей и себе. Пятнадцать минут уходило на то, чтоб пройти до хлебного магазина, купить свежий батон и теплого хлеба. Полчаса, чтоб пожарить котлеты или сделать глазунью и бутерброды. А там трудовой день у него и у дочери. Он снова за рукопись, она за уроки…

Ершов оделся и вышел на улицу. Недавний звонок друзей из Москвы вывел надолго его из душевного равновесия. Победу таки вырвал Крупенин. И было мучительно больно, что вырвал в нечестном бою. Завод будет сбрасывать промышленные стоки в Байнур. Если раньше Крупенин все же боялся ученых, общественности, то теперь он чихал на всех. Считает себя непогрешимым, называет слугой народа, ломовой лошадью, которая тащила и будет тащить на своих плечах непомерный груз во имя будущего… Орел или решка?

С тысячами людей приходилось встречаться Ершову на читательских конференциях и литературных вечерах. Люди крепко верят печатному слову. Все чаще спрашивают о том, почему ученые и писатели плохо отстаивают Байнур. «Вам-то и карты в руки», — говорят они. Пройдет время, могут сказать: «Замалчивали действительность. Лакировали. С начальством не желали ссориться!» Могут ввернуть и похлеще: «Правду боялись!»

С дрожью в голосе Дробов по телефону взволнованно объяснял:

— Статью новую подготовил. В пику Мокееву. Не берут. Говорят, хватит, мешаете строить… А до меня дошло — Ушаков редактора вызывал. Какое имеет он право?!

Имеет и должен иметь. Умеет ли только использовать это право?.. Взял бы когда-нибудь и пришел на ту же читательскую конференцию. Пришел и сел незаметно в заднем ряду, послушал, о чем говорят, что читают. Перед читателем не скривишь, он несет наболевшее, верит в тебя… А скривишь — уважать перестанет, выбросит книги в помойную яму. Смачно и горько выскажет все в глаза. Попробуй ему заяви, что он воевал в Волгограде. «Нет уж, увольте, — скажет, — нам с вами не по пути…»

В магазине было нелюдно. Человек десять жидкой цепочкой стояли к прилавку. Впереди два старика — персональные пенсионеры. Люди, отдавшие жизнь отечеству. Ершов их знал «шапошно». Московское радио он обычно включал в девять утра, когда завтракал с Катюшей. Поэтому нередко из разговора двух стариков невольно узнавал последние известия. На сей раз был удивлен. Кажется, старики изменили себе:

— А редиска разве была на базаре по восемь рублей пучок? Одним спекулянтам выгодно такое новшество. Как ни говори, Григорич, рубль есть рубль.

— Поднакрутил, — сказал тот, которого называли Григорич.

— Поднакрутил — и на пенсию…

«О ком это они?» — удивился Ершов. И вдруг ощутил, как по всему телу кожа стала гусиной. Его поразил не столько сам факт, сколько спокойный, без всякой боли к свершившемуся, разговор двух старых людей. Они говорили с полным равнодушием к человеку и явным пренебрежением к его столь шумным делам. Никто из очередных не возразил, не сожалел, не огорчился. Может, здесь собрались обыватели, любители «почесать языки»? Но Ершов знал — эти люди отдали жизнь труду и Родине. Значит, в людях этих давно утвердилось определенное отношение к тому, кто при жизни взобрался на пьедестал…

Ершов вернулся из магазина, включил приемник. Он слушал итоги пленума, опустив низко голову. Его не нужно было убеждать, что поступил пленум разумно. Горько было только, что не случилось это раньше. Нелегко было там — в ЦК, но справились. Не будет возврата к прошлому!

В тот день не писалось. Ершов взял материалы для альманаха и ему на глаза угодила статья Ушакова, посвященная Октябрьской годовщине. Он начал читать и неожиданно для себя рассмеялся.

— Не пойдет! — сказал вслух. — Не пойдет! Промахнулся, Виталий Сергеевич. Захваливаешь…

— Ты о чем? — спросила Катюша, заглянув в его кабинет, чтобы выбрать из свежей почты свою «Пионерку», журналы и прочую корреспонденцию.

Как до кнопки звонка, коснулся Ершов пальцем до кончика носа дочери. Непонятно чему опять рассмеялся:

— Не пой-дет-т! — пропел он.

Статью, разумеется, надо вернуть. Не сдавать же ее в таком виде в набор. Впрочем, есть дела, которые надо решить с Ушаковым, встретиться.

Он тут же позвонил и был удивлен, когда в трубке услышал не голос девушки из приемной, а самого Ушакова.

— Лучше не завтра. Завтра я уезжаю на химкомбинат. Приходи к концу дня, приму…

Ушаков поднялся, вышел из-за стола. Руку Ершову пожал, как старому другу, до боли в суставах.

— Садись, садись! — пригласил громко, настойчиво. — Бери сигареты. С фильтром. Не слабые и не крепкие. Табак отличный.

Ершов закурил, Ушаков опустился в кресло:

— Ну рассказывай, что тебя привело ко мне?

— Нужда приперла, Виталий Сергеевич. Третий год исполком горсовета обещает Союзу писателей выделить две квартиры. Старейшему нашему поэту до пенсии год остался. Двадцать сборников человек издал. Семья — трое. Ютятся в одной комнатушке. Уедет скоро от нас и уважаемый наш драматург. Лауреат все же. Такому и на Крещатике хоть завтра квартиру дадут. Пять человек за последние годы уехало.

— Это плохо, — согласился Ушаков. Впервые он не сказал, что квартирами не занимается. — Сколько надо для всех?

— Для всех много — девять.

Ушаков нажал на кнопку звонка. Вошла из приемной девушка.

— Соедините меня с председателем горисполкома!.. Сделаем так, — продолжал Ушаков. — Твой поэт с драматургом в этом году квартиры получат. На остальных представь список. Обяжем горисполком позаботиться о писателях. Это наши люди, помощники…

Он сидел, слегка откинувшись на спинку кресла, в том излюбленном положении отдыхающего, когда человек рад собеседнику, не спешит с ним расстаться. Белоснежная капроновая рубашка с голубым, в белую крапинку галстуком, хорошо отутюженный синей ткани новый костюм, матовый цвет лица молодили его на добрый десяток лет.

Вошла девушка:

— Возьмите трубку, Виталий Сергеевич.

— Алло! Ушаков! Здравствуй! Вот что, до Нового года выделить две квартиры писателям! За счет кого? За счет десяти процентов горисполкома. Да, машиностроительный скоро будет сдавать два четырехэтажных дома… Пожалуйста… Ершов к тебе зайдет.

За последнее время Ершов уже слышал немало лестного в адрес Ушакова, но никак не думал, что так быстро решится самый больной вопрос для писателей.

— Что еще? — спросил Ушаков.

Ершов напомнил о ветхом особняке писательской организации, где печи зимой постоянно дымят, а не греют, где летом в дожди протекают потолки.

— Надо Союзу хорошее место. Знаю! — Он слегка сдвинул брови, глубоко вздохнул. — Я уже думал освободить какой-нибудь особняк. Нет ничего подходящего. Вот скоро «Проектводоканал» выстроит себе новое помещение, тогда решим вопрос в вашу пользу. Получите дом, — старинный, большой, добротный. И сделаем там клуб творческой интеллигенции. Надо, чтоб собирались писатели, композиторы, художники и актеры не только для совещаний и собраний, а отдохнуть, выпить чашку кофе, бутылку пива, сыграть в шахматы, в бильярд. Такой дом давно нужен.