Лев Кукуев - Море в ладонях

Задержанные институтом чертежи и проекты теперь срочно еловцам выданы. Но слова Ушакова о том, что надо заняться вопросом завышенной стоимости строительства на Байнуре, не остались без последствий. В институте работает партийная комиссия крайкома.

Во все времена любой институт стремится, чтобы строительство по его проектам было самым экономичным и эффективным. И Мокеев когда-то считал, что справится с этой задачей блестяще, Он категорически возражал против передачи проектирования Еловского завода Ленгипробуму.

— Не драть же смоленцам лыко на лапти у якутов! — заявил он на Комитете. — Для чего тогда нужен в Сибири наш институт?

Но только из-за одной проклятой сейсмики строительство подорожало почти на шестьдесят процентов. Где и кто виноват — теперь трудно судить… Не были учтены особенности грунта и близость подпочвенных вод. Тут еще зимние холода, необходимость иметь для людей теплушки, а для бетона надежные укрытия.

Ученые категорически опротестовали взятие гравия и песка из Байнура. Заявили: это приведет к изменениям береговой структуры и оползням… Пришлось песок и гравий возить черт знает откуда, за двести и триста километров, на платформах… И так цеплялось одно за другое.

Найти общий язык с Головлевым не удалось. Тот поехал в Москву, заявил, что запланированные суммы явно занижены проектировщиками. На первых порах Крупенин взорвался, но поздней поддержал Головлева. Очевидно, Еловск становится бельмом и в его «зрячем оке». Мокееву позвонил, накричал, потребовал объяснения, обещал всыпать, словно мальчишке.

Как ни крути, на что ни ссылайся, а сверхплановая цифра оказалась внушительной. Сейчас, когда взялся за все крайком, Крупенин не станет уже защищать его, Мокеева. Крупенину легче еще потерять трех Мокеевых, чем самому объясняться в ЦК…

А комиссия, казалось, и не мешала Мокееву, его не трогали. Но по лицам своих подчиненных Мокеев догадывался: дела слишком плохи. Главный инженер проекта осунулся, помрачнел.

Проснулся Мокеев от телефонного звонка. Он даже не понял: звонят ли в квартиру или трещит телефон. Пришел в себя и первое, что подумал: «Неужели стряслось?!» Вызывал межгород.

Похолодевшей рукой он прижал трубку к виску и с облегчением услыхал:

— Еловск заказывали — говорите!

Теперь только Мокеев понял, что уже утро, хотя за окном еще сумеречно…

— Да, да. Я слушаю вас, слушаю, — повторил Головлев.

— Леонид Павлович! — прокричал Мокеев. — Приветствую, дорогой!

— Здравствуйте. Кто это?

— Не узнал, старина? Это я — Модест Яковлевич. Как жив, здоров? Привязку подстанции получил? — наконец ухватился Мокеев за мысль, пытаясь хоть так объяснить свой ранний звонок.

— Получил. Затянули безбожно. Дал бы ты хоть разгон кому следует… Говори прямо — чего звонишь?..

Тонкие губы Мокеева болезненно искривились. Но Головлев и сам догадывался о причине звонка, считал его правильным. Не дожидаясь признания, заговорил:

— Тряхнуло прилично! Толчок баллов на шесть, на семь. В административном корпусе продольная трещина на спайке блоков. Такая же трещина на новой школе. Главный корпус завода, ТЭЦ, промбаза и все остальное — слава богу — стоят. Пока испытание выдержали… И вас тряхнуло? Так, что ли?

— Было. Тоже баллов на шесть.

— А я ночью вскочил и прямо на завод, — продолжал Головлев. — Монтажники на главном корпусе готовят тяжелое оборудование к установке. Боялся, котлы сорвутся с лесов… Крановщица одна в кабину свою никак не хотела вновь подниматься. Говорит, бросает хуже чем на самолете. Проекты очистных скоро выдашь?

Мокеев поморщился, как от нарвавшего чирия на затылке. И все же он понимал, что Головлев вправе требовать скорейшего завершения проектных работ по очистным сооружениям. Люди производственного ума привыкли мыслить техническими категориями. Когда они видят перед собой проект, то могут с ним соглашаться, не соглашаться, спорить, проверять, пересчитывать. Когда же нет у них ничего, то в своих патриотических утверждениях о высоком классе очистки они еще более голословны, чем автор незавершенного проекта.

Хуже всего, институт давно лихорадило. В первые годы существования не хватало работы. Специалисты не были загружены. Правда, стройки Сибири и Дальнего Востока могли обеспечить работой десяток таких институтов, но работой непрофильной… И Мокеев пошел на это, связал себя по рукам и ногам обязательствами и договорами. Втайне надеялся, что его институт более перспективен, чем Ленгипробум. Стоит лишь развернуться, проявить себя в деле — и Москва сразу расщедрится, требуй, что пожелаешь: штаты, квартиры, фонды.

Но Москва сочла расширение института преждевременным. Дополнительных средств на жилой фонд не выделила. И Мокеев не смог сманить нужных специалистов из других городов и научно-исследовательских учреждений. С кем только возможно, расторг договора, отказался от ряда сторонних, хотя и выгодных заказов.

Без трудовых книжек и других документов он оформил на «временную работу» главного технолога треста «Бирюсинэнергомонтаж», несколько человек из Целинстроя и Межколхозстроя… В целом сверхштатников и совместителей набралось более двадцати. И об этом узнали в крайкоме. А тут кредиторы требовали возмещения убытков, жаловались во все инстанции… Голова шла кругом…

— Приезжай, посмотри на стройку хоть глазом, — продолжал Головлев. — За одно обсудим вопрос о запасном водозаборе.

— Сегодня вряд ли смогу. Созвонимся. Ну, будь здоров!

— Бывай!..

Мокеев побрился, выпил сырое яйцо, пошел в институт. Даже сегодня не изменил он совету врача и почти час до работы бродил по набережной Бирюсы. Здесь, фактически, находился научный центр края. Отсюда открывался прекрасный вид на вторую, заречную, часть города. Бирюса в этом месте не замерзала даже при сорокаградусных морозах, и над самой водой в метровую толщину плотной пеленой плыл туман вверх по течению, в сторону ГЭС. И потому было похоже, что это не русло реки Бирюсы, а другая, какая-то сказочная река, и берега ее заполнены не водой, а вспененным молоком. Даже его — человека, влюбленного в гранит Ленинграда, — не могли не удивлять подобные «штучки» сибирской природы.

Он приходил в институт раньше многих, своих подчиненных. Он даже знал, что по этому поводу сотрудники института нередко острят в его адрес. Зато никто из его помощников и начальников отделов никогда не опаздывал на работу, но никогда и не задерживался после звонка. Исключение составляла Люба — курносая девочка, секретарь-машинистка, двадцатидвухлетняя ученица девятого класса вечерней школы. Люба очень держалась за место, и только она одна знала, как много работает Модест Яковлевич, знала, как трудно ему.