Лев Кукуев - Море в ладонях

— Как знать!..

— А по-моему, этот товарищ, возглавляющий вас, слишком придирчив и скрупулезен, — заключил Мокеев.

— Председатель комиссии?

— Да, буквоед какой-то. Всю жизнь только и ревизует, учит.

— Напрасно ты так. Он не глуп, инженер, автор многих научных работ. В партийном аппарате сравнительно недавно. Ушаков пригласил.

Мокеев взглянул на часы. Было только четверть десятого.

— Все пишете и пишете, — сказал он. — Поднакрутите за неделю.

— Пока лишнего ничего не записали.

— Ну, а потом? — спросил осторожно Мокеев, хотя мог и не спрашивать, не с луны свалился.

— Соберем руководящий состав, доведем до сведения акт комиссии, ее выводы. Один экземпляр вам, второй в райком, третий в Госкомитет.

Мокеев ждал, пытливо смотрел в лицо собеседника. Наконец тот добавил:

— Это мое личное мнение, Модест Яковлевич, но, очевидно, тебе надо готовиться к разговору на бюро крайкома. О результатах нашей работы Ушаков велел ему доложить…

Вот чего больше всего боялся Мокеев.

В десять часов вошла Люба, несколько возбужденная, какая-то сияющая, без той напускной строгости, которая делала ее в глазах посетителей очень занятой, деловой. Минуту назад она говорила с «живым» писателем, и он очень любезно просил доложить начальству, что желает быть принятым.

— И зачем это я вам понадобился? — выходя навстречу, спросил Мокеев. — Прошу, прошу. Садитесь, пожалуйста!

Ершов весело рассмеялся, пробаритонил шутливо:

— Для истории, уважаемый Модест Яковлевич, для истории!

Это было вечером тридцать первого декабря. Ершов с дочкой только что испекли рыбный пирог, достали его из духовки и укрыли широким махровым полотенцем, чтобы румяная поджаристая корка отпотела и стала сочнее. Аромат топленого масла, печеной рыбы наполнил кухню, распространился по дому. Дробов сидел в гостиной, листал свежие предновогодние газеты.

— А не пригласить ли нам женщин? — спросил Ершов Катюшу. — С ними как-то уютней и веселей.

— Тетю Марину?

— Ее и Ксению Петровну.

— Надо и Сашку позвать! У него мать с отцом ушли на складчину и придут только утром. А Сашка один. Телевизор пусть с нами посмотрит…

— Совершенно правильно. И Сашку следует пригласить. Надеюсь, танцевать он умеет?

— Ну, па-па… При чем тут танцевать?

— А при том! Будет обнародован указ. Мужчины весь вечер обязаны ухаживать за дамами, первыми приглашать их на танцы, следить, чтобы у дам на тарелках были закуски, а в бокалах вино…

— Я не пьющая! Если тебе так хочется, можешь ухаживать за мной!

И Катюша пошла в гостиную накрывать стол на шесть персон.

Ершов снял телефонную трубку, набрал нужный номер студии телевидения.

Солнечногорский театр отмечал юбилей своего директора — заслуженного артиста республики, исполнителя комедийных ролей, тридцать лет жизни отдавшего театру. Согласно телепрограмме концерт продлится до десяти вечера, а там, как водится, у актеров — товарищеский ужин… Но Ершов хотел, чтобы Ксения Петровна выкроила хотя бы часок, просил, чтобы ее разыскали.

Ответного звонка пришлось ждать недолго.

— Виктор Николаевич, здравствуйте! Это я…

— Вот и отлично! — воскликнул Ершов. — Екатерина Викторовна и ваш покорный слуга, приглашаем после концерта на чашку кофе.

— Екатерина Викторовна? — силилась вспомнить актриса. — Ах, да! — с чувством вины спохватилась она. — Катюша!.. Я очень тронута, но сегодня…

— Никаких «но», Ксения Петровна! Придумайте все, что угодно. В конце концов скажите, что перегрелись под юпитерами, простыли на сквозняке… Вам удобней всего сесть на гэсовский автобус. Семь минут — и вы у нас.

— Но выслушайте меня…

— Вы загримировались?

— Наполовину.

— Тогда чего ждете?! — почти возмутился он. — Все, Ксения Петровна, все! Удачи вам в сегодняшнем концерте!

— Да, да, — тихо сказала она и положила трубку.

Ершов и сам удивился той храбрости, которая вдруг пробудилась в нем. Он не просил, он требовал…

Марина пришла пораньше, знала, что надо помочь хозяевам дома. С Катюшей они сдружились давно, сумели друг другу понравиться. Теперь Катюша могла заняться Сашкой, включить телевизор. Трансляция концерта уже началась. В декольтированном платье, плотно облегающем фигуру, Ксения Петровна показалась Ершову не только красивой, но он бы добавил: излишне эффектной. А эффектное всегда и во всем его настораживало, мешало восприятию существа самого человека, предмета, явления.

Недавно, будучи в Солнечногорске, после читательской конференции он решил побывать в театре, послушать актрису в новой роли, чтоб убедиться, так ли она хороша, как твердили об этом театральные завсегдатаи, ценители искусства.

У входа в театр толпились те, кто еще надеялся приобрести билеты с рук. Его проводили в служебную ложу, где он оказался один со своими мыслями и театром. Он осмотрел партер и ярусы. Они были заполнены празднично разодетым людом. С первого ряда две хорошенькие женщины, почти не скрывая своего любопытства, присматривались к нему, о чем-то переговаривались. Он отодвинул кресло в угол ложи за плюшевую портьеру. Ему не хотелось, чтобы Ксения Петровна знала, что он на премьере.

Свет погас. Не в полный накал загорелись прожекторы, озарив бледной голубизной сцену и декорации. Певуче и мягко о себе заявили скрипки и флейты. Им отозвались виолончели, кларнеты, басы. Мелодия ширилась, нарастала. По мере звучания оркестра нарастал и накал прожекторных ламп. Озаряя сказочный берег моря, далекие дикие скалы, всходило яркое солнце. Музыка великого композитора с первых же нот заворожила. Она была то широкая и волнующая, как море, то печальная и скорбная, как угасающая звезда. Потом словно пахнуло порывом жаркого ветра… И было нетрудно себе представить и шелест прибоя, и грохот волн о скалистые берега… Трудно было представить другое, а именно: что за стенами этого огромного театра была в разгаре сибирская зима. Музыка околдовала зрителей. Свет сцены таинственно озарял их лица.

И вот, Ершов даже не уловил когда, в мелодию оркестра чистым и звучным колоратурным сопрано вплелась ария героини. Вплелась седьмым цветом радуги, без которого явление природы было бы неполным, некрасочным, не столь волнующим. Простота и искренность исполнения отключили Ершова от мира настолько, что уже к концу первой картины не было для него никого, кроме страдающей женщины. Не было рампы, сцены и декораций. Всю эту условность затмила человеческая судьба. В момент предельных страданий героини он с такой силой сжал подлокотники кресла, что пальцы его онемели от боли, а горло сдавили спазмы. Кровь жаркой волной прилила к вискам… Он любил и страдал вместе с актрисой, потому что страдала она неподдельно, как можно страдать только в жизни…