Роман Ругин - Ранний ледостав

Он с трудом поднял Таясь на ноги, но она обессилела уже настолько, что сама совсем не могла двигаться; она только нашарила его руку, слабо пожала окоченевшими пальцами и опять повисла на нем всей тяжестью. Арсин не видел лица — оно было, как положено обычаями, закрыто платком, но теперь он и так знал, что это его Таясь, первая и единственная Большая его Любовь.

— Таясь! — прокричал он, пытаясь вернуть ее в сознание. — Что с тобой, Таясь?..

В ответ она лишь слабо застонала и опять прошептала надрывно: «А-а-рси-ин!»

Осторожно поправив на ней платок, он смел с него снег, бережно провел пальцами по ее замерзшему лицу и так же бережно поцеловал в ледяную щеку.

Она вдруг открыла глаза и, видимо, приходя в себя, прошептала, еле переводя дыхание:

— Здесь плохо, Арсин. Холодно. В избушку надо…

— Да, да, я сейчас, Таясь, сейчас. Потерпи чуток, сейчас мы с тобой пойдем в избушку…

Он опять попробовал поставить ее на ноги, но они — от чрезмерной усталости, от лютого холода — совсем не держали ее.

— Ты погоди, Арсин, — тяжело дыша, прошептала она. — Я немного передохну… с силами соберусь… и пойдем. — И вдруг со стоном схватилась за живот.

Только теперь совсем не искушенному в этих делах Арсину стало ясно, почему Таясь не держат ноги; у нее начинались роды. Он растерялся от этого неожиданного открытия, даже поглядел куда-то в сторону, туда, где за могучей рекой было родное селение — словно кто-то мог дать ему оттуда совет.

— Сейчас, Таясь, сейчас, — беспрестанно бормотал он. — Сейчас я тебе помогу… — А сам не знал даже, за что взяться, с чего начать…

Но заминка его продолжалась недолго, — к счастью, Арсин вдруг обрел ясный разум и, вспомнив о своей охотничьей нарте, побежал за ней.

— Погоди, Таясь, ладно? Чуток погоди — я только за нартой сбегаю. Я мигом. — И помчался к избушке.

Устроив Таясь на крохотной нарточке, Арсин повез ее к домику; он спешил, помня о том, что вот-вот может начаться таинство рождения новой жизни; однако Таясь почти не могла держаться сама, и ему приходилось идти медленно, осторожно. Но, слава богу, ничего с ней не произошло, пока они добирались до зимовья. Он усадил ее на нары, помог развязать шнурки на полах ягушки. Здесь, в тепле, она пришла в себя и первым делом попросила, чтобы он придумал для нее какое-нибудь сиденье — пониже, чем нары.

Сначала он хотел было усадить ее на чурбак, которым не раз и сам пользовался, но почему-то решил, что чурбак будет для нее слишком груб; и тут осенило: он поставил рядом с ней низенький столик, на котором обычно ел. Хватясь за живот и едва сдерживая все чаще вырывающиеся стоны, она с помощью Арсина медленно сползла с нар и почти рухнула на столик.

— Теперь все… — тяжело дыша, сказала она. — Не мешай… Подальше отойди…

В полумраке избы Арсин не мог видеть как следует ее лица, искаженного страданием. Не зная, чем еще помочь ей, он постоял в нерешительности, — вроде бы Таясь гнала его, но как же он может оставить ее в такой момент? Ему вдруг показалось, что в избушке стало прохладно. Он кинулся к железной печке, подкинул на догорающие головешки сухих дров; он сидел на корточках у открытой дверцы до тех пор, пока они не разгорелись, наполняя избушку ровным веселым шумом. Вдруг Арсин услышал за спиной необычайно долгий, надрывный стон, от которого ему стало страшно. В испуге обернувшись, он увидел, как Таясь, кусая губы, мыча что-то от боли, пытается, корчась, освободиться от своей ягушки. Он кинулся, чтобы помочь ей, но не сделал и шага, как она, стыдливо отворачиваясь от него, простонала: «Уйди, Ар-си-ин… На улицу… ох… выйди!..»

Она сказала это так, что он не мог не подчиниться; пятясь задом, Арсин безропотно вышел, тщательно прикрыл за собой дощатую дверь.

Искаженное мукой ее лицо так и стояло перед глазами. Не видя ничего, он запнулся о нарту, оставленную у самого порога. Это возвращение к действительности было таким неожиданным, что он в сердцах пнул нарточку ногой, откинул ее подальше. Утирая вспотевшее лицо, сел на выложенную у стены невысокую поленницу.

Возбуждение было так сильно, что все внутри у него дрожало. Трясущимися пальцами Арсин вытащил кисет, набил трубку махрой. Но затянуться так и не успел, — полный нечеловеческого страдания крик донесся вдруг из избушки, казалось, в этом крике мгновенно растворилось все остальное: и хохочущая пурга, и словно качающийся на ее пружинистых крыльях остров, и затянутое серой мглой мутное небо, и сам Арсин…

Потом разум властно толкнул его: иди же, иди на помощь; он встал, чтобы бежать к ней, несмотря на запрет, но тут словно придавила его к земле внезапная тишина в избушке. Ни звука теперь не доносилось оттуда…

Арсину эти минуты страха, растерянности, душевных терзаний показались бесконечными; он чувствовал, что все внутри у него так устало, как никогда в жизни не уставал он — ни тогда, когда охотился, ни когда лежал под пулями на фронте. А самое страшное — он не знал, чем помочь так мучающейся за бревенчатой стеной женщине, и от этого чуть не сходил с ума, беспрестанно шепча про себя: «Кур Или Ики! Идол Жизни! Помоги ей! Патлам Хот Ангки! Мать Темного Дома! Облегчи страдания Таясь! Помоги ей!..»

И идолы словно и впрямь вняли молитве: Арсин услышал ее слабый голос:

— Арсин, где ты… Зайди в дом, помоги…

Осторожно, чтобы не выстудить избушку, он боком протиснулся в дверь и сразу увидел Таясь, держащую в руках что-то крохотное, неподвижное…

— Ножик возьми, — сказала она измученным шепотом. — Перережь пуповину… Ох, скорее же, Арсин… тяжело мне…

Арсин нерешительно вытащил на чехла, висевшего на поясе, нож, робко подошел к ней… Что резать, как резать?..

— Режь! — настойчиво сказала она, показывая на зажатую в пальцах пуповину.

Его замутило — все-таки это было живое человеческое тело, ее тело — как же он будет резать?! Но она вдруг тяжко охнула, и он, поверив, что так надо, что это принесет ей облегчение, сжал покрепче рукоять ножа…

— Держи, — едва слышно выдохнула она, передавая ему неподвижное тельце. — Сын твой. Кажется, мертвый… Не дышит… — И Таясь, закрыв глаза, бессильно привалилась спиной к нарам. Черты ее лица заострились, застыли — казалось, она и сама уже не жива. И только слезы горя, катившиеся по ее запавшим щекам, подтверждали, что жизнь не ушла из нее совсем, а только замерла где-то в глубинах ее существа…

Арсин, держа в руках крохотное тельце сына, появившегося на свет раньше положенного времени, и сам вдруг словно закаменел от внезапно обрушившегося на него горя. Уставившись на своего родового идола — Священного Орла — он исступленно шептал:

— Опаль Аси! Всевышний Отец! За что ты воткнул такой острый нож в мое сердце… За что?..