Роман Ругин - Ранний ледостав

Но идол молчал, и тогда Арсин, посмотрев на уснувшую с выражением смертной муки Таясь, медленно пошел в противоположный от нар угол, положил мертвого младенца на широкую доску, служившую ему для разделки рыбы…

Беспредельно уставший, опустошенный, словно навсегда кончилась сегодня и его собственная жизнь, Арсин бесцельно вышел на улицу в ошалело свистящую пургу и долго бродил вокруг избушки…

Когда он вернулся, то понял, что Таясь, видно, приходила за это время в себя — ребенок был накрыт ее платком, а сама она лежала на нарах, укутанная в ягушку. Стараясь быть бесшумным, как тень, он подтопил печь и, согревшись немного, опять вышел из домика — теперь он знал, что должен делать. Он собрал доски, которых много было рядом с избушкой, и сколотил крохотный гробик, куда и положил затем мертвое тельце.

Теперь ему оставалось только ждать. Он сидел на своем чурбаке, низко опустив голову. Он не спал, не уснул бы, если даже и захотел. Он сидел, думал… и терпеливо ждал, когда проснется Таясь.

Очнулась она только к полудню. Пурга с утра поутихла, постепенно развиднелось, и вдруг яркий солнечный свет заполнил весь дом.

Встретившись с Арсином глазами, Таясь отвернулась, пряча лицо, слезы опять покатились по щекам. Он взял ее за руку — рука была горячей, и это насторожило Арсина. Он приложил ладонь ко лбу — лоб горел, как раскаленное железо.

Он дал ей воды, и Таясь выпила, стуча зубами о край кружки. И вдруг сказала, глядя на него пронзительным сухим взглядом:

— Видишь, Арсин, к тебе пришла. — Она откинулась на изголовье, покусывая тонкие губы. — Не выгонишь меня, Арсин?

— Да что ты, Таясь? — Он крепко сжал ее руку. — Зачем ты мне сердце режешь?

— Спасибо, Арсин. Только, может, ты не понял — я насовсем пришла…

Он лишь еще сильнее сжал ее руку. Таясь провела ладонью по мокрым щекам и вздохнула.

— Спасибо тебе, Арсин. Мне ведь больше идти не к кому… — Говорила она с трудом, то и дело облизывая сохнущие губы. — Домой идти, к родителям? Позора бы не выдержала… Ты не думай, Арсин, что навязываюсь. Скажешь «нет» — сейчас же уйду. Соберусь… — и чуть приподнялась, готовая и в самом деле тотчас уйти.

— Ты что. Таясь? — Он силой уложил ее на место. — Никуда тебя не пущу!..

— Спасибо, Арсин, — сказала она еще раз, и вдруг у нее судорожно заходили ключицы, она вырвала руку, закрыла лицо.

Он успокаивал ее, как мог, принес горячего сладкого чаю, но она оттолкнула кружку; лихорадочно блестя глазами, заторопилась с рассказом, чтобы он сразу узнал все…

— Ты вернулся — ревность в Юхуре заиграла. Придираться стал по пустякам, мучить. Я долго терпела. Как мертвая рыба молчала. Только молчание его еще сильнее злило — видно, решил мне сполна за все отомстить… С женщиной другой погулять решил… Нашел себе… Знаешь Еквош, молодую жену многооленного старика Лозара? Уедет Лозар по дрова — Юхур сразу к ней. Отправится Лозар петли на куропаток осматривать — опять к ней. Никого не стеснялся. Мне бы наплевать, да люди в глаза говорить начали. Я терпела, терпела… Потом думаю: поговорю с ними сама… Позору-то сколько… Уехал Лозар на оленьей упряжке, а я вечером к нему в дом. Еквош даже двери закрыть на засов забыла от радости… — Таясь замолчала, положив вдруг руку под грудь, на сердце. — Я и рта раскрыть не успела… Как увидел меня Юхур… О, как же он оскорблял… самыми последними словами ругал. Что ты, мол, бегаешь, меня караулишь? Нажила позорно ребенка до замужества — так сиди, мол, и молчи, тише камня на дне реки должна быть! Мне бы, может, и смириться, промолчать — прав он… Да тут я вспомнила, что ты вернулся… Не люблю его, терпеть не могу, а он, оказывается, право имеет кричать… Какое право? Ну, сказала я ему что-то дерзкое… Уж и не помню, что сказала, а он, видно, только того и ждал: по щекам меня, за волосы… На улицу выволок, и там, на глазах у всего селенья, бьет и кричит: «Мана, посар! Уходи, гулящая! Уходи с моих глаз! Иди к своему посару! Небось ждет тебя не дождется!..» — Вот так, Арсин, нее и произошло, — закончила она, пристальным, требующим чего-то взглядом посмотрев на него. — Ну вырвалась я от Юхура, бегу и плачу… А куда бежать-то? Домой? Домой, конечно, не пошла. Добрела до подруги своей Уят Нэ — помнишь ее, она тоже из наших мест, замуж сюда вышла. Хотела сначала у нее переночевать. А потом думаю: все равно теперь пропадать, так хоть увижу его напоследок… Встала ночью на лыжи и пошла.

— Господи, да как же ты решилась, Таясь! В такую даль да еще в пургу… Сама на сносях!

— Я ведь к тебе шла, Арсин, — мягко сказала она. — Что мне пурга… Ветер вначале помогал даже — поддувал сзади. Чего там, думала, и идти-то — километров двадцать пять, если напрямую… А от Пароходного мыса тяжело стало — место чистое, ветер навстречу. Умру, думаю, и ладно — все равно никому не нужна… Ребеночек вот только… — Она замолчала, и слезы снова хлынули из ее глаз. — Хотела до нашего дерева клятвы добраться, до кедра раскидистого. А добралась кое-как всего лишь до той ели. Упала — и все, не могу больше встать. Арсин, ох, Арсин! Ты хоть веришь мне?..

— Как же мне тебе не верить, Таясь! Любимая моя, дорогая. — Он целовал ее в соленые глаза, в мокрые от слез губы. — Никому тебя не отдам, — шептал он. — От злого слова защищу. Любую беду отведу. Никому не отдам…

…Ребенка он похоронил за домом, у толстой березы на высоком бугре, куда и в самое большое половодье не доходила вода.

А Таясь надолго слегла тогда после преждевременных родов. Горела несколько дней как в огне. Пришлось Арсину вспомнить все, чему учил его когда-то на охоте отец. Заваривал он густой чай из березовой чаги и листьев черной смородины, кормил ее вареньем из плодов шиповника, собранных летом, поил медвежьей желчью, давал медвежий жир, — все это они с отцом хранили в избушке на всякий непредвиденный случай…

Был момент, когда он собрался, пока не начался ледоход, отвезти ее на нарточке до селения Шурышкары, где имелся фельдшерский пункт, но Таясь воспротивилась, ни за что не хотела с ним расставаться. Ну а потом болезнь, к счастью, пошла на спад. Уже прилетели к этому времени утки и словно взяли болезнь на свои крылья, унесли куда-то.

Арсин, отличный стрелок, носил ей теперь разную дичь: и длинношеих шилохвостей, и крикливых свиязей, и красивых соксунов, и чирков, и, конечно, турухтанов, мясо которых особенно нежно и вкусно. И эта свежая дичина быстро поднимала Таясь на ноги. А с разливом воды на протоках появилась у них на столе душистая уха из карася и зимовавших в живунах щекуров и нежной нельмы. К ледоходу, когда наступили теплые солнечные дни, Таясь поправилась окончательно — ожившая природа словно вливала свои щедрые соки в измученное болезнью тело.

И опять она стала стройной, опять словно колокольчик звенел в тишине острова ее голосок, и ей самой уже казалось, что все прошедшее — дурной сон, что она никогда и не была замужем за нелюбимым Юхуром…