Олег Кириллов - Стремнина

Троллейбус ушел, а они стояли друг против друга. Наконец, Андрей выдавил из себя:

— Здравствуй, сынок…

Толя сказал неожиданно звонким голосом:

— Я вот что вам скажу… Я не сын вам. Прошу запомнить. Я отца своего в войну потерял. Нет у меня отца. И у моего сына деда нет. Вас давно уже нет в моей жизни. И вообще, как вы можете?..

Наверное, он хотел сказать: как вы можете по земле ходить? Это уже потом понял Андрей. А тогда он говорил и говорил:

— На вашей совести несколько жизней. Петрушин, его мать, ваш отец, моя бабушка, Ряднов Василий Васильевич, наконец. Как вы можете после этого считать, что у вас есть сын? Вас нет в моей жизни, я хочу, чтобы вы поняли это. Вы камнем висите и на моей судьбе, потому что я везде должен писать, что отец мой дезертир.

— Прощен я, Толя, прощен… — бормотал Андрей, и слезы застилали ему глаза. — Все по закону… Разрешено мне не писать про давнее, чего ж ты пишешь? Имеешь право…

— А я за тебя вину искупаю. И еще всю жизнь буду платить. Чего тебе от меня нужно? Деньги? На, возьми.. И прошу тебя, больше не приходи. У меня жена, сын. Не приходи.

Он сунул Андрею в руку смятые комком ассигнации и ушел. Уже потом Андрей подумал, что, видно, в этот день получка была, потому что не так просто зараз вынуть из кармана сто тридцать целковых и отдать их. С этой мыслью подстерег он жену сына, в которой сразу же узнал молоденькую доярочку из Голубевки, с которой Толя когда-то гулял. Значит, нашли друг друга. А рядом с ней топал карапуз с белобрысым чубчиком из-под соломенного картузика. Кинулся к ним Андрей, чтоб деньги вернуть, чтобы на внука хоть вблизи глянуть, а невестушка сразу развернулась — и в подъезд. Узнала его тоже. Так и не вышло разговора.

В тот же день исчез он из Ростова. Сел на первый поезд, на который оказались билеты, и уже через три дня работал в рыболовецком колхозе в очаровательном поселке Оля, что на Нижней Волге. За сезон подбил деньгу неплохо. Осенью подумал-подумал и кинулся на Украину. Там всю зиму строил коровник в одном из глубинных колхозов Сумщины.

А жить надо. Вот и сейчас зацепился тут. Надолго ли? Коли б наладилось все, так лучше места не надо. У Фроси ж сыны взрослые, приедут, а тут чужой дядька? Не пришлось бы сходить. И все одно, коль сын по-прежнему настроен, так не миновать ему своей бродяжьей судьбины. Нет такого места на земле, где тепло бы ему сталось.

Надежда все жила. А ну как приедет он когда в Марьевское, а Настя и скажет ему: «Оставайся… Что уж тут?» Да нет, однажды она уже переступила… На всю жизнь запомнит он тот день, и ярок, и небо, опрокинувшееся над ними. Это было один раз, а потом уже все. Наступила осень, а за ней и проклятая зима семьдесят третьего.

С каждым годом все больше и больше овладевал им страх. Сейчас есть сила в руках, а потом? Потом что, в приют? В дом для престарелых? Нет на свете никого, кто поверил бы ему, кто поплакал бы с ним над потерянной жизнью. Вечерами видел он везде ровесников с внуками. А к его внуку дорога заказана, хоть и живет он совсем рядом.

…Пришла собака откуда-то. Стояла над ним, дружески помахивая хвостом. Он протянул к ней руку, и животное доверчиво позволило погладить себя. «Вот она, жизнь», — сказал он, и пес завилял хвостом еще охотнее. Вишь, клонится в компанию. Тоже, видать, один.

Надеялось животное на угощение и, не дождавшись его, неохотно ушло в темноту. И этот свою выгоду ищет. А нет, чтобы просто так, душой чтоб понять?

А стожок завтра надо докидать. Травы нынче много. Фрося довольна: хозяйство-то валиться стало. А он при нем так, будто всю жизнь. Уже знает, где что ладить надо, все прорехи в плетне, все дыры в омшаннике. Хорошо здесь, душе б покою. Вчера Фрося спросила:

— Жизнь-то твою что сломало, Андрюша… Ты скажи, полегчает.

А он думал: нет, не скажу, потому что грех мой только по моим плечам. Твои не выдюжат. Лучше уж живи в неведении.

— Андрюша… Андрей! Вечерять иди!

Голос Фроси довольный и радостный. Баба звала мужика вечерять. Все в мире на своих местах.

— Я смогу обещать только одно. — Карманов близоруко сощурился, выхватив потрепанный блокнотик, полистал его. Найдя нужное место, он поднял желтый корявый палец и глянул в глаза Туранову. — Я могу обещать только одно, Иван Викторович, только одно… Если у вас с завтрашнего дня будут работать два бульдозера и шесть самосвалов для подвозки раствора, я смогу прислать своих людей. Трест не выполняет сдачи, и вся техника на пусковых объектах. В трест обращаться бесполезно, я знаю положение. А теперь решайте сами. Если б я вас не помнил по прошлым нашим совместным стройкам, я бы не пошел на явное нарушение приказа начальства. Все силы приказано бросить на вокзал.

— А жилье для завода — побоку?

— Я все понимаю, Иван Викторович, но и вы поймите тоже.

Туранов видел тревожные глаза Гусленко. Вся пригодная для стройки техника управления капитального строительства задействована на детском садике, ввод которого в августе. Если директор возьмет самосвалы оттуда, получится что-то вроде тришкиного кафтана: ни там толку, ни там.

— Ладно, Василий Павлович, ладно… Будет тебе техника.

Карманов кивнул, повернулся к прорабу, стоявшему за его спиной:

— Слыхал, Гречухин? Давай завтра сюда людей. И гляди мне.

Он проводил Туранова до машины, часто помаргивая от волнения, покашливая, вытирая худое длинное лицо в частых склеротических прожилках большим клетчатым платком:

— Будет шум, будет… только мне ведь тоже ни к чему. Ни к чему, говорю, мне, когда с места на место бросают. У вас тут обосновались, вагончики привезли, свет дали… А позавчера Лысов говорит: «Бросай тяжмашевский объект, там сейчас завал будет. Все силы на вокзал». А я ж не ванька-встанька. Да меня и так уже профсоюз за горло берет за условия работы. Только ты меня поддержи в случае чего, Иван Викторыч. Лысов, он знаешь…

— Не бойсь… Бог не выдаст — Лысов не съест, — пошутил Туранов, и Карманов мелко засмеялся: казалось, в его горле что-то булькает и переливается, и только длинная морщинистая шея тряслась в такт шагам.

— Сколько ж годков тебе, Василь Павлович?

— Пятьдесят восемь. Что, старый уже?

— Да ну? Еще служить, как медному котелку.

— Оно бы так, да помехи имеются. Ну, бывай, Иван Викторович, рад, что ты опять на боевом коне и с шашкой в руках, а?

Когда газик рванулся к дороге, Гусленко, часто дыша Туранову в затылок, сказал негромко:

— Карманову-то конец, Иван Викторович.

— Как конец?

— Да так. Рак у него. Недавно месяца три отлежал в больнице. Мне Лысов говорил. Дескать, пора старика уже убирать, да все трогать не решаемся. Пусть уж дослужит.

— Слушай ты этого Лысова… — Туранову почему-то было неприятно сказанное Гусленко, хотя он и понимал, что шутить на такие темы даже Лысову не придет в голову. Просто с давних времен он считал Карманова самым лучшим из строительных боссов, человеком, с которым легко и приятно иметь дело. А это немаловажный фактор. Знал он нелегкую судьбу Василия Павловича, в которой была и умершая жена, и две дочери, которых он поднял в одиночестве и любил беззаветно. Теперь они повыходили замуж и оставили старика одного. А если б кому-то пришло в голову сосчитать здесь, в областном центре, все построенное Кармановым, то вышло бы очень солидно, во всяком случае, сооружения его можно было бы считать сотнями. Из года в год служил он мальчиком для битья на всевозможных совещаниях, бывало, что поднимали его среди зала и задавали каверзные вопросы, и грозили лишением партбилета, и рассказывали о нем комические истории, однако все самое сложное по-прежнему поручали кармановскому СМУ, которое так и звали в городе. И старик был выше всего этого, хотя Туранову подобное было трудно понять. Из его управления выходили в большой мир большие начальники, которые, взойдя потом на трибуну, начинали так же, как и другие до них, поднимать во весь рост в зале забивавшегося в угол Карманова и тоже шутили и обрушивали на него угрозы, а он, одернув куцый пиджачишко, говорил свое обычное: «Заверяю: недостатки исправим!» И больше от него ничего нельзя было добиться. Теперешний управляющий треста Лысов тоже ходил в свое время прорабом у Карманова, а теперь охотно держал старика в приемной, прежде чем удостаивал чести предстать пред его светлые очи. Рабочие Карманова любили, хотя и подшучивали над его лысой головой, будто раскачивавшейся на длинной морщинистой шее, за что давно уже носил он обидное имя Гуся. Однако чужим называть так начальника управления не позволялось, и не раз бывало, что кое-кто из зеленой эспэтэушной молодежи получал от ветеранов по шее за невольно допущенный промах. В общем, в глазах Туранова старик Карманов представлял собой, пожалуй, лучший образец того строительного руководителя, с которым директору завода приходилось сталкиваться за всю жизнь. Самым ценным качеством Карманова была честность. После него не надо было доделывать и переделывать объекты, а построил он на заводе немало, начиная с двух цехов в давние годы и кончая целой серией общежитий, жилых домов, детских комбинатов.