Тембот Керашев - Дорога к счастью

Доготлуко вышел от уполномоченного с ощущением необыкновенной радости жизни и воли к борьбе. Человек резких к властных порывов души, он не знал рассудочной меры в своих симпатиях и антипатиях. Симпатия его честной прямой натуры легко переходила в любовь, равно как и антипатия — в ненависть. Он легко воспринимал влияние того, кого признавало его сердце. Сейчас он находился всецело под обаянием только что покинутого им уполномоченного, его человеческой чуткости, силы его ума и сердца, его способности работать так, чтобы сохранять ясность мысли и непреклонность воли при непомерной нагрузке. Это были именно те черты человека-большевика, к которым безотчетно тянулся и сам Доготлуко. И теперь, идя по улице, погруженный в себя, не видя ничего вокруг, Доготлуко мысленно оценивал свою работу. Собственные методы работы представились ему крикливыми и надрывными.

«Провел одно собрание и уже истощился. Больше шуму, чем результатов…» — искренне бичевал он самого себя…

Спустя неделю в ауле услышали, что Дархока поймали на каком-то хуторе, в другом районе. И вслед за этим пришла весть об аресте ряда работников райугрозыска во главе с начальником.

Нафисет не заметила, с чего и как это началось. Из компании молодых людей, собиравшихся у Куляц, с некоторых пор выделился один парень, по имени Амзан: он стал наиболее частым посетителем девичьей Устаноковых.

Вскоре Амзан начал отбиваться от общей компании молодежи. Нафисет показалось даже, что он сознательно старается приходить к ним именно в тот час, когда у Куляц никого нет.

Это был один из наиболее антипатичных Нафисет молодых людей — небольшого роста, смуглый, смазливый парень с крошечным, заостренным носиком и пухлым чувственным ртом. Его несмыкающиеся красивые жаркие губы словно постоянно молят о ласке. И в глазах, — когда они обращены к девушке, — появляется затуманенное отражение той же неприкрытой липкой, чувственной нежности. Все манеры и движения его насыщены щекотно-нервным кокетством. Свою маленькую каракулевую шапочку он носит набекрень, с той особой фатоватостью, которая противна была Нафисет.

Нафисет питала неизъяснимую неприязнь к таким людям; против них пылко восставала вся ее юная строгость. Она не взлюбила Амзана с их первой встречи.

Зато сердца большинства девиц аула таяли под греховным взглядом Амзана. Вне девичьего общества Амзан становился бесцветен, некрасноречив, безразличен ко всему, — он словно увядал. Но в присутствии девушек тайный огонек чародея зажигался в нем и начинал чадить приторно-сладким, дурманящим потоком нежной, бессмысленной болтовни.

Мужчины-адыге, в большинстве своем — даже и после революции, сохранили к женщине отношение рабовладельца к рабыне: они пыжились перед женщиной в своем мужском гоноре, подбоченивались, выставляя острые локти, как знак сугубой мужественности, стеснялись, согласно законам адата, выказать нежность. Вся сила обаяния Амзана объяснялась как раз тем, что он изливал на девушку потоки откровенной нежности и ухитрялся находить достаточно слов ласки и любви в адыгейском лексиконе, особенно скупом на эти понятия, — он давал девушкам иллюзию равенства в любви…

Амзан был единственным сыном бедных родителей. Но, отдавшись целиком своим увлечениям, он не проявлял никакого рвения к работе и слыл в ауле безнадежно нерадивым бездельником.

Практичные матери, имевшие взрослых дочерей, всем сердцем ненавидели Амзана, боясь, как бы судьба не навязала его в зятья. Они страшились одного появления Амзана в их доме и называли его не иначе как «голоротый выродок».

Нафисет тяготилась тем, что Амзан заладил ходить к ним в дом. Оставлять Куляц одну было неудобно, но выстаивать перед ними все те бесконечные часы, которые они склонны были сидеть, было тоже невмоготу.

Зато сама Куляц не проявляла никаких признаков неудовольствия частыми посещениями Амзана. При Амзане она теряла шутливую колкость острословия, — обычное свое оружие против надоедливых парней, — ее звонкий голосок бессильно слабел, и вся она безвольно сникала, как опаленный зноем лепесток.

Постепенно у них появилась привычка сидеть в сладостном томлении, не замечая времени. Они еще не решались сказать друг другу то, что лежало у них на сердце, и лишь для того, чтобы избежать неудобного молчания, перебрасывались незначительными словами, смысл которых даже не доходил до их сознания, — прислушивались они только к голосу своих сердец. Когда глаза их встречались, Куляц с замиранием сердца выдерживала взгляд лишь несколько секунд, а затем, слабея, опускала голову и сидела притихшая, безвольно-покорная.

Нафисет, стоя в положенном ей углу, переминалась с ноги на ногу и негодовала в душе. Сердце ее не сочувствовало влюбленным. Смешным и нелепым казалось Нафисет все их томление. Не выдержав, она часто выходила и вновь возвращалась, — а они сидели все так же неподвижно. Иногда, неожиданно вернувшись в комнату, она видела трепетное прикосновение рук влюбленных, испуганно отдергивающихся при ее появлении.

Куляц оставила все занятия, которые интересовали ее раньше, забросила и свои любимые рукоделья. Если иногда и бралась за шитье, то через минуту роняла его в мечтательном полузабытьи. Выходя из дому, часто обвивала руками столб карниза и застывала, уставившись вдаль невидящими глазами. У нее происходили частые смены настроения без всякой видимой причины: то она грустно увядала, то озарялась рассеянной и светлой улыбкой, то находили на нее порывы безудержного веселья, и тогда она начинала донимать младшую сестру шаловливой игрой и горячими ласками.

Смутно догадываясь, что ласки эти идут не от прилива нежных сестриных чувств, Нафисет осуждала сестру и сурово отталкивала ее от себя. В самой Нафисет еще неосознанно зрел дух протеста против сил адата и даже против чар любви, которые могли бы угрожать ее мечте о воле.

По поведению сестры Нафисет легко узнавала день, когда придет Амзан. Куляц, охваченная нервной лихорадкой, не находила себе места, беспрестанно подбегала к окну, несколько раз меняла платья, то и дело охорашивалась перед зеркалом и гневалась, когда Нафисет приставала к ней с просьбой помочь в домашней работе.

С того времени, как Амзан стал ходить в их, дом, Хымсад потеряла покой. Точно старая индюшка, завидевшая в небе тень орла, она сторожко следила за врагом. В дни прихода Амзана она начинала нервничать, роняла посуду из рук, делалась неприступно сурова и вспыльчива, чаще обрушивалась на Нафисет, незаслуженно вымещая на ней тревогу, терзавшую ее сердце, и свое недовольство старшей дочерью. Так выражала она свое горе матери, которая почуяла опасность, угрожавшую разрушить все лучезарные дворцы, построенные ею в мечтах для своей любимой старшенькой.