Тембот Керашев - Дорога к счастью

Нафисет поняла не все сразу. Только для того, чтобы не огорчить учительницу, к которой она питала необыкновенное уважение и признательность, она начала, со свойственным ей терпением и добросовестностью, прочитывать и эти «скучные» места в книге. Но по мере того, как она все более серьезно задумывалась над окружающей жизнью, над участью, ожидающей ее впереди, она приобрела вкус к серьезному чтению. Теперь она испытывала наслаждение, когда, погружаясь как бы на дно этих глубин книги, пыталась открыть, тайные родники порывов и надежд человеческой души, достать оттуда зерна мыслей, а затем, насытившись ими, снова и снова в тихой задумчивости перебирать в памяти все узнанное.

Учительница посоветовала ей завести тетрадку, куда она стала записывать наиболее яркие выражения, выделяющиеся в книге подобно цветам на зеленом кусту.

Но как бы ни упивалась Нафисет книгами и с каким бы самозабвением она ни переживала судьбы героев, — это, однако, нисколько не изменяло стремлений собственной ее души. Прочитанное обогащало ее ум, расширяло жизненный кругозор, поднимало выше полет ее фантазии и мечтаний. Но все это было лишь подвоем, питающим растение совершенно новой породы. Она — дитя советской эпохи. Ее юная душа, ее незрелый ум уже пропитаны крепким чувством свободного человека. Не беда, что она пока еще заточена в темницу старого быта. Она, выросшая на пустыре разгромленного рабовладельческого мира, чутко, как подсолнух, поворачивает голову к солнцу новой жизни, жадно впитывает его жизнетворные лучи. В ней уже зреют семена нового сознания, которое не может мириться с положением рабыни.

Инстинкт свободного человека, ставший основой ее натуры, был верным компасом в этих странствованиях ее воображения по чужим мирам. Звуки, проникавшие с воли в ее темницу, отдавались в ее душе дивной музыкой. Отзвуки борьбы комсомола в ауле рождали в ней сочувствие. Слова песни о новой жизни, случайно подхваченные ею, превращались в ее душе в ликующую симфонию счастья.

Так росла Нафисет, отчужденно от всех в семье, со своим скрытым мирком. Как гриб под покровом старых листьев, незаметно для других зрело ее сознание под спудом замшелого адата.

Не сходилась Нафисет ни в чем с Куляц. Сестры жили под одной родительской кровлей, как люди из разных стран, снисходительно-безучастно, с удивлением, а порой и с осуждением присматриваясь друг к другу.

И теперь Нафисет следила за любовной агонией Куляц все с той же безучастностью, осуждала в душе ее слепую покорность чувству, ее беспомощные слезы и вздохи, а отчасти — жалела. Но не вмешивалась.

Однажды вдовушка торопливо забежала к Куляц. Поговорив немного, она ушла, оставив Куляц в сильном волнении. Лихорадочно блестя глазами, Куляц заметалась по комнате, переменила платье. Она то и дело хваталась за зеркало, часто выбегала из комнаты.

Спустя некоторое время вдовушка снова подошла к изгороди их двора, с улицы, и позвала Куляц. Только этого и ожидавшая, Куляц стремглав выбежала на зов.

Нафисет, повергнутая в недоумение, последовала за Куляц. Вдовушка подозвала и ее.

У обеих был вид заговорщиц. Куляц стояла бледная.

— Нафисет, — неуверенно начала вдовушка. — Мы вот говорим о том, чтобы завтра пойти на речку, постирать и искупаться. Славно было бы! Пойдем?

Нафисет промолчала, чувствуя, что вдовушка говорит не то, что у нее лежит на сердце. Тотчас же позабыв о речке, вдовушка и Куляц в нетерпении уставились на перекресток улиц.

Нафисет тоже оглянулась. Из-за угла показался Амзан с каким-то спутником. Оба направились в их сторону.

Куляц, еще пуще побледнев, выпрямилась и замерла. Руки, которые подняла она, чтобы поправить сбившийся газовый шарф, дрожали, не повинуясь ей, и она бессильно сложила их на груди.

Амзан и его спутник скоро поровнялись с ними. У Амзана не осталось и следа от былой его ухарской осанки. Он не мог даже выговорить обычных слов привета. На лице его, мертвецки бледном, уже не было шутливо-нежной, чарующей сердца девиц беспечности. Лишь каракулевая шапочка сидела на голове все с той же фатоватой небрежностью, что вовсе не согласовывалось с его робким и смиренным видом. Он сам был испепелен огнем, с которым так беспечно играл до сих пор. Теплая жалость тронула сердце Нафисет, когда он прошел, растерянный и неловкий, с тоской и мольбой глядя на Куляц. Куляц с усилием подняла глаза и впилась в Амзана долгим взглядом. Встретившись с его глазами, она бессильно опустила свои и с глухим стоном прислонилась к плетню. Вдовушка схватила ее за плечи и прошептала встревоженно и торопливо:

— Моя родненькая, опомнись, а то еще кто-нибудь заметит…

Вернувшись в девичью, Куляц повалилась на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, залилась слезами. Нафисет, охваченная жалостью и раздражением, не вытерпела и сказала:

— Но в чем же дело! Если любишь, почему не выйдешь замуж и не кончишь эту канитель? К чему тут слезы, если и он любит тебя?

Куляц стремительно села на кровать и испуганно уставилась на младшую сестру.

— Откуда ты знаешь это?

— По тому, как ты ведешь себя, догадаться не трудно.

— Мама что-нибудь сказала тебе?

— Об этом она со мною и не заговаривала.

В голосе Куляц слышались строгие нотки старшей сестры, готовой гневно обрушиться на младшую за то, что та суется не в свое дело, нарушая границы дозволенного. Нафисет это почувствовала, но не отступила. Нисколько не смущаясь, она смотрела на старшую сестру прямо и говорила серьезно, с еле уловимым небрежным осуждением.

Куляц и раньше замечала упрямство в характере Нафисет и испытывала на себе силу ее скрытного, насмешливого ума, — втайне Куляц даже завидовала крепкому нраву сестры и немного побаивалась ее остроумных ответов. Теперь же она просто не нашла в себе силы отстаивать свой авторитет и права старшинства и, молчаливо соглашаясь отныне на интимное равенство, бессильно опустила голову на подушку.

— Если бы я была вольна сама решать… — сказала она голосом, звенящим от слез.

— Если он любит тебя, кто же может помешать тебе? — упрямо повторила Нафисет.

— Кто же, как не мама! Мать уже передала мне через соседку: «Лучше своими собственными руками похороню ее неопозоренный труп, чем увижу ее замужем за этим выродком…»

Нафисет, ошеломленная, замолчала. Затем порывисто присела к Куляц на кровать и спросила шепотом:

— Это правда, что мать так сказала?

— Если бы не так, разве бы я истекала слезами! — пролепетала Куляц, всхлипывая.

Нафисет выпрямилась. В глазах ее, прямо и с удивлением устремленных на Куляц, отразились попеременно страх за свою судьбу и глубокая печаль, обида на мать и суровая решимость.

— Я не думала, что у мамы такое жестокое сердце, — задумчиво произнесла она. Затем медленно поднялась и отошла к окну.