Тембот Керашев - Дорога к счастью

Когда усталая Нафисет выходила из девичьей комнаты, мать гневно гнала ее обратно. Оставив недоделанную роботу, Хымсад, точно помешанная, бродила по большой сакле, выходила во двор и, делая вид, что собирает щепки, бесцельно кружила вокруг девичьей, поднимая гневно-ворчливый шум. Обращаясь неведомо к кому, она желала дать понять дочери о своем недовольстве. Иногда у нее вскипала бурная злоба и рождалась решимость — ворваться в комнату и разогнать всех. Но, не в силах переступить запретную черту приличия, она бессильно остывала.

А иногда, словно влекомая непреодолимой силой, тихо открывала внутреннюю дверь и подходила к девичьей. Нафисет, заслышав шуршание мягких чувяк матери, распахивала перед ней дверь. Мать, словно захваченная на месте преступления, растерянно искала приличного оправдания и, едва сдерживая гнев, сумрачно произносила:

— Если молодые люди будут сидеть еще, почему не угостите их чем-нибудь? — и возвращалась в большую саклю, пристыженная и взбешенная. И как только Нафисет, послушно следуя за ней, переступала порог, мать резким движением прихлопывала дверь и исступленно обрушивалась на младшую дочь. Не понимая, за что на нее нападают, Нафисет обиженно спрашивала:

— Чем же я виновата, нан? Откуда могу я знать, нужно ли их угощать, сидят они там каждый день, однако мы не угощали их…

Мать, не помня себя от ярости, развязывала без нужды косынку на голове и вновь завязывала. Не отвечая прямо, оглушала Нафисет словами проклятия:

— Да падет на тебя проклятие аллаха! Очень ли я обеспокоена угощением этого выродка!..

Нафисет, не понимая в чем дело, стояла в недоумении.

— Иди, вернись туда, чего тут стоишь, как истукан! — прикрикивала на нее мать и прогоняла обратно в девичью.

В один из дней Хымсад была занята выпечкой хлеба. Поглощенная работой, в чаду кизячного дыма, она и не заметила, когда пришел Амзан. Нафисет, которую она послала за кизяком, долго не возвращалась. «Если эта негодная тоже засела в девичьей и обе лентяйки расшалились, то пока дождусь их, огонь в очаге спадет», — подумала Хымсад и направилась и девичью. Открыв дверь, она окаменела: Амзан и Куляц стояли посреди комнаты, прильнув друг к другу в поцелуе…

Точно пораженная пулей, Хымсад стояла в жуткой, обессиленной немоте, с широко распахнутыми глазами, в которых застыл ужас. Затем, опомнившись, быстро захлопнула дверь и, как ошалелая, убежала к себе в большую саклю. Но, едва переступив порог сакли и прикрыв дверь, она схватилась за сердце и в изнеможении прислонилась к стене. Потом бросилась к очагу, схватила массивные железные щипцы и снова ринулась к девичьей. Но, добежав до двери, замедлила шаги, вновь обессилела, остановилась и со стоном выронила щипцы…

Нафисет, вернувшись с охапкой кизяка, перепугалась, взглянув на мать, — та, с растрепавшимися седыми волосами, с безумными, неподвижными глазами, блуждала по большой сакле и то тягуче и слезливо причитала, то пронзительно выкрикивала проклятия.

Нафисет быстро бросила свою ношу и, позабыв даже отряхнуться от кизячной пыли, кинулась к матери.

— Нан, что с тобой? Ты заболела?

Хымсад вздрогнула, помраченный взгляд ее остановился на дочери. Сперва в ее глазах отразилось удивление, словно только теперь она заметила присутствие Нафисет, затем удивление сменилось бурной вспышкой злобы:

— Да, заболела! Черную, страшную болезнь послал аллах в мой дом! Страдания, которые причинили моему сердцу вы, две распущенные девчонки, вечным грехом падут на вашу душу! Какое горе! Какой позор!..

— Что же случилось, нан?.. — начала было Нафисет, но на полуслове умолкла. Мать, не обращая больше на нее внимания, схватила голову обеими руками и снова заметалась по большой сакле.

— Черное горе свалилось на мой дом, несчастная я! Вечным позором покрылся мой дом, горе мне, безутешной! Чем я заслужила такое надругательство над моим домом? Горе мне, лишенной счастья навеки!.. — начала она вновь причитать, как плакальщица. Но вдруг остановилась перед очагом и застыла на мгновение, тщетно ловя нить мысли, угасшей во мгле безумия. Ее взгляд упал на прикрытую сковородку, из щели которой вырывался едкий дым. Это вернуло мать к действительности, и она прикрикнула на онемевшую Нафисет:

— Чего ты стоишь, как истукан, не видишь что ли, — хлеб горит!

Нафисет бросилась к сковородке. Не соображая, что делает, дна схватила голыми руками раскаленную сковородку, обожгла пальцы.

Через мгновение мать позабыла и о хлебе и о Нафисет, притихла и, во внезапно осенившей ее грозной решимости, начала деловито спускать засученные рукава.

Ни слова более не сказав и не взглянув на Нафисет, она покинула дом и вышла со двора.

Хымсад пошла к соседям, вызвала их парня и со зловещим спокойствием попросила его передать Амзану, чтобы с сегодняшнего дня он прекратил свои посещения их дома. Потом она повернулась и пошла домой. Но на обратном пути она пожалела о том, что сказала соседскому парню, — вдруг он догадается о ее позоре! Эта непоправимая опрометчивость повергла ее в еще большее горе. Вернувшись в дом, она еще яростнее набросилась на Нафисет, которая все еще возилась со сковородой в очаге.

Постепенно Нафисет поняла, что с матерью не стряслось никакой болезни, и тревога за ее здоровье сменилась обидой за незаслуженные нападки. Надув губы, Нафисет ушла в девичью. Но там она застала еще менее радостную картину: Куляц лежала ниц на кровати и судорожно сотрясалась от приглушенных рыданий.

— Что с тобой стряслось? — спросила Нафисет.

Ответа не последовало.

С этого дня Куляц серьезно заболела. Притихшая и беспомощная, она то дрожала от озноба, то металась в жару, отказывалась от пищи и не только ни с кем не разговаривала, но даже и не желала ни на кого взглянуть.

Мать, охваченная тревогой за жизнь любимой дочери, позабыла о своем гневе и ходила молчаливая, сумрачно пряча тревожную озабоченность в глазах. Однако она ни разу не зашла проведать дочь.

Нафисет порядком измучилась в эти дни. Она металась между больной сестрой и матерью. Мать теперь уже не могла скрывать под напускной неприступной строгостью своей тоскливой тревоги за дочь. Она то и дело звала Нафисет, с деланной небрежностью справлялась, как ведет себя больная, ворчала, когда Нафисет приносила от больной нетронутую еду. Все, что делала Нафисет, не успокаивало мать, она придиралась к ней, упрекала ее, материнское сердце металось и не находило покоя. Прямодушная Нафисет принимала всерьез всю внешне непримиримую твердокаменность матери по отношению к Куляц и изводилась мыслью, что разлад этот — навеки.

Но вот однажды вечером Куляц присела на кровати, — исхудавшая, без кровинки в лице, грустно-надломленная. Сердце у Нафисет сжалось от боли. Она пошла к матери и молча притащила ее в девичью. Увидя мать, Куляц прикрылась одеялом и залилась слезами.