Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Высокий нескладный парень в домотканине неумело бьет в ладони. А потом и многие захлопали.

Кто первый крикнул об этом, Березовский не заметил. Видел, что кричат с разных сторон площади. Потом на трибуну протискался высокий худой человек. Он стал рядом с Березовским, ударил шапкой о рейку.

— Товарищи, без начальника заводу не быть. Предлагаю в начальники товарища Березовского. Чином мал, да разве нам чины нужны? Нам чтоб человек был. Он один из офицеров выступил здесь. Вот другие стоят. Почему они молчат? С нами они или нет?

И Березовского без долгих обсуждений избрали в начальники Устьевского завода.

Березовский жал руки и благодарил. За ночь он с бригадой смазчиков обошел моторы. К утру моторы были в исправности.

Утром в первый раз за много лет в поселке услышали гудок, а не колокол.

Когда пошли на работу, а шли дружно, весело посмеиваясь, без прежней унылой озабоченности, без ожесточения, Березовский был у ворот.

То, что случилось накануне на площади, ошеломило его. Он и не рассчитывал на то, что сразу после выступления его поставят начальником такого завода. Все произошло с поразительной быстротой, и в те часы, когда остался наедине с собой, Березовский попытался поглубже разобраться в этом.

Избрание на площади — законно ли? Ведь, если повернется на старое (он и на трибуне успел подумать об этом), ему несдобровать. Это будет конец всему. Жалким будет остаток его жизни. Но повернется ли? Разве можно упустить такое время? Надо, черт возьми, быть смелым. Если запросто гонят с завода генералов, то нет, не вернется старое. И говорят, что удача один только раз стучит в окошко.

Он решился на рискованный поступок. Беспокойство не покидало его. Но мог ли он знать, что всего лишь через несколько месяцев этот риск круто изменит его жизнь? Что не будет ни карьеры, ни того возможного проигрыша, о котором он успел подумать заранее, а будет до конца жизни совсем другое, негаданное и безрадостное.

Это был один из тех горячих дней первого месяца революции, — а для многих она пришла неожиданно, — после которого наступает трезвое раздумье.

Буров слышал о том, как назавтра, после изгнания Реполова, говорили о нем и о Березовском.

— Раненько, раненько пошел Реполов к посту с чемоданчиком. Самому бы поскорее от нас, а имущество потом, без него. И ничего генеральского в нем нет. Всю спесь потерял. А недавно-то — орел!

— Ну да, орел! Нос сизый. Видно, что зашибал.

— Нос, конечно, сизый. А так — не подходи.

— Вот времечко-то. На место генерала совсем молодого поставили.

— Не нравится он мне.

— Однако ночью сам от мотора к мотору бегал. Мазал.

— И людей мажет, не то что моторы.

— Все-таки посмотреть надо, что за человек. Подождать надо…

— Подождать можно, а все-таки чересчур он ласковый. Еще христосоваться полезет, как по пятому году бывало.

— Сказал: я равный среди равных.

— Сказать-то сказал…

Буров прислушался к разговору. Ему также не нравился Березовский. «Признаете ли вы рабочий контроль? — спросил он тогда на площади. — Будете ли считаться с ним?» — «Разумеется, — тотчас ответил Березовский. — Как же теперь без рабочего контроля?»

Реполов был просто старый глупый человек. Он не мог понять, почему устьевцы теперь не могут не знать о том, куда идут деньги и материалы, нет ли излишеств в расходах начальства, почему не расширяют больницу. Если растолковать это самому серому сезоннику, и он решит, что так оно справедливее. Березовский достаточно умен, чтобы понять, что без рабочего контроля ему не дадут управлять заводом. Но ответ был слишком торопливым, не от сердца шел он.

Разговор шел в саду, что при зимнем театре. Весна наступила ранняя. Посад тонул в грязи. Сани скрипели и по воде, и по снегу, и по ледяной корке. В снегу на каналах проступали темные пятна.

На подсыхающей площадке сошлись отдохнуть и покурить человек тридцать. Винтовки приставили к деревьям. Это были разные винтовки — пехотные, одна кавалерийская, австрийские винтовки, о которых фронтовые солдаты отзывались плохо, японская винтовка со сложным затвором. Пехотные отобрали у солдат понтонного батальона на другой же день после отречения царя — разоружили на улице посада отряд. Молоденький офицер сначала грозил, а потом плакал.

— Господа, весь если вы не победите, меня за это расстреляют. Не поверят, что силой взяли. Вы же голыми руками…

Кто-то из разоружавших сказал:

— И в такой-то день о своей шкуре гадает, — и плюнул с сердцем.

Кавалерийскую винтовку нашли у станционного жандарма в коровнике. Австрийские винтовки привезли как трофеи фронтовые солдаты. Японскую винтовку кто-то из знакомых людей выдал тайком с интендантского склада.

Ложа одних винтовок потемнели, захватанные руками множества людей, на них выведены чернильным карандашом какие-то буквы, имена и годы — знаки войны и судьбы. Другие винтовки еще хранят свежий лак.

— А полагается винтовки ставить так вот, прямо у дерева? — спросил Буров.

Он, организатор первого партийного комитета, решил пройти военное обучение наравне с другими красногвардейцами.

Чернецов, молодой, высокий унтер-офицер, раненый, хвативший газов, и окопного ревматизма, и окопного тифа, вступивший в эти дни в партию и обучавший красногвардейцев военному делу, отвечал:

— Как их только там не ставят! Офицеры уже не глядят за этим. Редко-редко проверят.

— Нет, ты скажи, на учении по уставу можно этак прямо к дереву?

— Ну, на учении на губу угодишь.

— Хоть мы и без губы живем, а тоже нельзя. Объясни, как надо ставить.

— Вейся, вейся, не развейся… — Голос раздался по ту сторону ограды.

С улицы на ученье в саду смотрел пожилой рабочий. Он шутливо отдал честь Бурову.

— О веревочке забыли, орлы боевые.

— А, Бондарев…

— Да, веревочка нужна. Кольца из шпагата, — подтвердил Чернецов. — Одно кольцо на три штыка. Да шпагата у нас нет.

— Принести, что ли? — вызвался Бондарев.

Через пять минут он крикнул из-за ограды:

— Вояки устьевские, принимай.

В сад полетел тяжелый клубок отличного шпагата.

— Где орден твой, товарищ Чернецов? — вдруг спросил Буров.

— Какой? — удивился Чернецов.

— Тот самый. Что царь пожаловал.

Чернецов не любил вспоминать об этом. Два года тому назад он вместе с другими солдатами стоял под львовскими знаменами на площади возле костела. Для этого дня отобрали самых статных и высоких, выдали им новые шинели и новые пояса, фуражку велели надеть лихо — на самые брови. Ждали в строю два часа. Плохо держали застуженные ноги. Кто-то упал, вынесли. На далекой улице послышался оркестр — звуки военной музыки стали приближаться, оркестр на соседней улице и марш на площади. Адъютант нес за царем дамскую корзиночку. В корзиночке позвякивали кресты. Царь накалывал крест солдатам на грудь и, не глядя в лицо, шел дальше. Потом он устал и кресты стал накалывать великий князь, а после него — командующий фронтом.