Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Лапшин потирал руки и благодушно улыбался.

— А можно без всякого шума обойтись. Ну, отдать пяток завалященьких.

Буров задумался.

— Нет. Совсем это не годится. Отдай завалященькие, а там многие из поселка понесут, раз Красная гвардия пример подает, покоряется.

— А по-моему, Лапшин прав, — заметил Герасимов.

— Пойми, хозяин, мы на виду, — возразил Дунин.

— Но так спокойней было бы, — Герасимов пожал плечами.

— Покоя не ждите, — резко ответил Буров. — Не будет его теперь.

Герасимов нахохлился. Он не любил ни беспокойств, ни возражений.

Буров внимательно и укоризненно посмотрел на Герасимова, и тот понял значение этого взгляда.

«Ну, Лапшин — одно дело. Он только что вступил в партию. А тебя, Герасимов, знаем уже с двенадцатого года. Да и в пятом году ты, говорят, не стоял в стороне. Почему же ты предлагаешь идти на соглашение с эсером, на такое соглашение, от которого нам потом было бы стыдно перед устьевцами? Сколько неизвестного у нас впереди, а ты уже теперь такой уставший, хозяин». — Вот что говорил сам себе Буров.

Решили выждать и ничего не отвечать Дружкину.

Ну другой день в комитет явился милиционер. Он приложил руку к козырьку и почтительно сказал:

— Товарищ начальник милиции просит вас прийти, товарищ Буров, для переговоров о сдаче оружия.

— Передай ему, — ответил Буров, — что рад бы прийти, да времени нет.

Милиционер повернулся на каблуках, отошел к двери, снова повернулся и, краснея от смущения, проговорил:

— Товарищ начальник милиции приказал сказать, что, если вам некогда, товарищ Буров, он и сам придет.

— Ну что ж…

Дружкин в комитете не появился. Но разговор об оружии все-таки состоялся. Это было ночью.

Буров возвращался домой вместе с Дуниным. Когда они повернули на полукруглый канал, к ним подошел Дружкин.

— Что ты тут так поздно делаешь, начальник милиции?

— От фонаря примерялся закурить, — как-то принужденно засмеялся Дружкин.

— Фонарей-то у тебя, начальник милиции, маловато, — заметил Дунин. — Этак всю ночь не куривши пробегаешь.

Желтые фонари слабо светили в Заречье да у пожарного сарая, — то мелькнут на секунду, то пропадут в мартовской тьме.

— Толстосумы поскупились, — отвечал Дружкин. — Никак их не проймешь.

— Ты, начальник милиции, положи каждому по десятку фонарей поставить, — предложил Буров. — Не слиняют. Они за войну столько накопили, что могут малость потратиться на поселок.

— Просто вы там все в комитете решаете, — вздохнул Дружкин.

— А это уж такой сложный вопрос? Фонари-то? Эх ты, товарищ Дружкин.

— Не за хрип же брать?

— А почему нет? Если надо, возьми, — предложил Дунин.

— Ну, так как твои добле́стные дела, Родион Степаныч?

— Добле́стные нынче у тебя. — Буров повторил это неверное ударение на слове, которое звучало, как легкая издевка.

— У меня? Как был Дружкин, так и остался Дружкин. По одежде и по нутру.

— А ты сразу мундир захотел? Рысачью пару? Ты и без того райскую дверь охраняешь, то есть в поддувало, — Буров показал на кобуру, неловко пристегнутую к пиджаку с мерлушкой. — Погоди, станет Модестыч министром, дадут тебе и мундир, как у Дунаева.

Напоминание о Дунаеве не понравилось Дружкину. Дунаев был устьевский пристав, ненавистный всему посаду. На второй же день революции Дунаеву рубанули шашкой по руке.

— Что ты все о Дунаеве? В поддувале у меня только воры сидят.

— Какие воры?

— Обыкновенные, которые тебе в карман лезут.

— Ко мне многие в карман лезут. Вот Протасов с Хабаровым лезут.

Хабаров и Протасов — устьевские купцы, гласные Думы.

— Сахар они припрятали. Так сидят у тебя в поддувале? Ты бы посадил их. А то как бы народ чего похуже с ними не сотворил. Загодя сажай. Так спокойней будет.

Разговор о постороннем уже нельзя было продолжать.

— Слушай, Петр, — предложил Дунин. — Все равно не спим. А поговорить есть о чем. Пойдем ко мне или к Родиону.

— Да, потолковать есть о чем. Ведь ты же для нас все-таки не чужой, — поддержал Буров.

Дружкина они знали не первый год. В другое время он мог бы вызвать к себе сочувствие. В войну начальнику цеха вздумалось сделать его указателем. А месяца через два его разжаловали, — не за то, что он брал взятки с рабочих, и не за то, что издевался над ними. Ничего этого не делал Петр Дружкин, обыкновенный честный человек.

— Я думал, ты моим глазом будешь, Дружкин, — сказал ему начальник цеха, — а ты мастеровых распускаешь. Время военное. Что не так — можно и в ухо. Стерпят. Все-таки лучше здесь в ухо, чем на фронт под пули идти.

— Увольте, не по мне это.

— То-то, не по тебе. Но между прочим, на фронте порку вводят. С нашими иначе нельзя. А ты человек положительный. Сына через гимназию тянешь. Ведь мы ему освобождение от платы выхлопотали. Что ж… Становись к станку.

Никто не знал, что по ночам Дружкин доставал из потайного места книги, которые он спрятал после пятого года, — записки тех, кто томились в Шлиссельбургской крепости, воспоминания о казненных террористах. Это были люди, перед которыми благоговел Петр Дружкин, тихий и незаметный человек.

Дружкин отказался, однако, пойти и к Бурову и к Дунину.

— Ну, как знаешь, — зевнул Буров и двинулся к мосту.

Дружкин остановил его.

— Погоди, Родион Степаныч. Я вот что хотел сказать. Анархия выходит с оружием. К нам его несут, возвращают. А от вас ни звука.

— И не будет тебе звука. Ты что задумал?

— Частные лица не имеют права…

— У нас не частные лица. У нас Красная гвардия. Организация. Неужели не знаешь?

— А к какому министерству приписана ваша организация?

— Вот теперь получается, что ты не только чужой, но и дур-рак, — зло и с расстановкой сказал Буров. — Хоть и начальник, а дурак. Это бы интеллигентишке пугливому сбрехнуть, а не тебе, рабочему.

— Оружие полагается только органам демократической власти, — бестолково продолжал Дружкин.

— Не срамись, Петр. У Протасова с Хабаровым спекулянтский сахар отобрать боишься, а к нам за оружием лезешь. Пошли, Филипп.

Дружкин догнал их у моста.

— Послушай, Родион Степаныч. Ты злое слово, я злое слово. Так мы не столкуемся.

— Не столкуемся, покуда у тебя слова не свои. Купили Дружкина.

— Чем купили? Что было у меня, то и есть!

— Покуда за чин купили, а дальше за деньги. Ведь не сам ты бумажку писал. Кто?

— Модестыч, — тихо ответил Дружкин и сразу закричал: — Я евоной голове верю. Или не страдал он? Давно мог быть доктором.

— Хоть бы и был. Не мешал бы нам теперь.

— Ученье два раза бросал. Писал он, а думали мы вместе. Послушай, Родион Степаныч, ругай как хочешь. Вы мне тоже не чужие. Давайте так. Обучаться — обучайтесь. Я сам для обучения винтовки оставлю, которые старенькие. Остальные отдайте.