Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Пятый год, Петр, помнишь? — спросил Родион, опершись о перила.

— Ну, помню. Ну, что?

— Если бы хорошо помнил, не стал бы такие бумаги писать. Голенькими нас хочешь оставить? Чтоб как кур взяли?

— Да кто возьмет-то?

— А ты думаешь, что все гладко, все без драки пойдет?

— Драка драке рознь.

— Ну, не одними словами будут драться.

— Не думаю, чтобы так было.

— А вот мы думаем. Ведь под боком царская гвардия. Видел же ты ее.

В середине марта в столице и поселке ходили слухи, что царь якшается с гвардией, охраняющей дворец. Говорили, что готовится побег царской семьи, что гвардейцы пьют за царское здоровье и кричат «ура». Из Петроградского Совета ездили проверять. Буров с красногвардейцами также ходил проверять. И Дружкин отправился с ними. Стояли у ограды Александровского дворца, смотрели, как царь лепит снежную бабу и сгребает снег. Вернувшись в поселок, доложили на митинге, что царь не сбежал. Но толсторожие гвардейцы в щегольском обмундировании казались подозрительными. Они не ответили на воинское приветствие Чернецова и смотрели враждебно.

— Гвардия теперь тихая, — сказал Дружкин.

— Тишины хочешь? Не будет ее. А за то дело, которое ты затеял, помяни мое слово, голову с тебя снимут. Развяжись ты с Модестычем, да и конец.

— Постой, да ведь я все продумал. — Дружкин чуть ли не умолял. — Оружие я запру, а если зашевелится реакция, выдам его.

— Нет, милый, у нас сохранней будет.

— Дорожил я вами! — вдруг рассердился Дружкин. — Не хотел, чтобы плохое про вас говорили. Кто не сдал, знаешь? Вы и Ширхан.

Ширхан — подозрительное место в посаде, мимо которого опасно проходить.

— Заодно с Ширханом идете! Честью вашей дорожил, — кричал Дружкин. — А теперь баста. Пусть про вас говорят самое что ни на есть плохое. Я уж буду в стороне.

— А знаешь, ширханские на днях милицейских лупцевали. Спасибо скажи Чернецову да ребятам из отряда. Подоспели, а то бы твоих под лед пустили. Последнее слово, Петр, — чем у нас винтовки отнимать, ты лучше за фонарями смотри. Мало у тебя керосину льют. Должно, воруют. Воду льют. А керосин Протасову носят.

— И вот еще что, — добавил Дунин. — Забыл ты, должно быть, что в Красную гвардию несколько человек из твоей партии записалось. Вот, Буянов, например…

— С ним у нас особый разговор будет, — угрожающе протянул Дружкин.

— Не поможешь таким разговором. Не удержишь.

В Заречье последний раз мигнул фонарь. И поселок погрузился в глубокую тьму.

С разных концов завода доносился шум, которого не было слышно вот уже больше месяца. Загрохотало на рудном дворе. Где-то поблизости зафырчали моторы: проверяют недоделанные «Остины». Свистнул паровоз — через ворота пошли на дорогу вагоны со шрапнельными стаканами. Затрясся пол — вступили в работу паровые молоты.

Люди вышли на работу, но это уже во многом были другие люди — не те, что бросили ее. В короткое время изменились они. И у каждого есть теперь та затравка, которая поможет ему и дальше принимать всей душой то, что несет так быстро меняющееся время.

Все как было месяц назад. Везут опоки к мартенам. Землекопы роют у печей длинную канаву. В механической требуют шорника, чтобы он наладил ремень. В околотке фельдшер ждет первого пострадавшего от работы. Фельдшер одет в белоснежный халат. Насчет чистоты халата лично распорядился Березовский.

Все как было. Но человек пятьдесят на заводе слишком уж часто стараются глядеть рабочим прямо в глаза и слишком часто шумят.

— Ну что, Анисим Иваныч, за месяц отдохнули?

Анисиму Иванычу очень хотелось бы послать шутника к чертовой матери. Но мастер смешон и жалок. Анисим Иваныч только сдержанно ухмыляется. И эта чуть заметная ухмылка беспокоит шутника.

— Зато теперь содержание за весь месяц получите, Анисим Иваныч… Как станок, Алексей Петрович, не болтает?

— Весь расходился.

— Проверим ночью.

Какими ласковыми вдруг стали эти люди. Они знали, что за прошлое с них могли спросить, и спросить строжайше.

Когда смена ушла на обед, в заводский комитет прибежали сообщить:

— Сигова на тачке повезли. Как бы не утопили в канале.

Побежали в ту сторону, откуда доносились громкие голоса. Сигов, инженер и прапорщик, который месяц тому назад вздумал остановить забастовку шашкой, ехал теперь в тачке по двору. Везли его быстро, голова тряслась из стороны в сторону, будто Сигов кланялся на прощанье заводу. Военная фуражка сползла на затылок, а потом и вовсе упала. Откуда-то взялся гармонист.

Топить Сигова не собирались. За воротами тачку остановили с разбегу, и Сигов вывалился на землю.

Рыжий мастер Блинов, яростный помощник Сигова, прятался в укромных углах цеха. Одного он хотел — выиграть время. Авось остынут после Сигова. Блинов сидел согнувшись за огромным ларем, в который сбрасывали негодные инструменты, и мелко крестился. Вот так здесь в феврале мелкой дрожью било одинокого штрейха, над которым издевался Блинов. Теперь он сам замирал от ужаса. До обеда с ним говорили спокойно, но от этого становилось еще страшнее. А когда вернулись с обеда, Блинова будто и не заметили. Он ободрился. Что Сигов! Сигов офицерские погоны носил, шашкой замахнулся. Блинов ходил по пролетам и пытался шутить. А когда смена подошла к концу, Блинов вдруг понял, что надо было бежать отсюда не оглядываясь.

— Блинов, теперь твой черед. Что с ним делать, ребята? Тачку? Да что мы, рысаки, что ли, чтобы всех катать? Иди сюда, Блинов.

Его поволокли в другой конец цеха. У стены стоял огромный бак с машинным маслом.

— Лезь, Блинов, в купель.

Каким-то особым, почти животным чутьем Блинов догадался, что останется жив, и покорно шагнул к баку.

— На евоные грехи такой купели мало. Да не в масле, а в чистом спирту. Смывать надо с себя подлость.

Блинов перекрестился и шагнул к баку.

— Одежду сними. Одежда не виновата. Подлости на тебе, а не на ней.

— И подштанники сними.

Блинов быстро скинул сапоги, одежду и голый, с серебряным крестом на шее, полез в бак.

— Во Иордане крещашуся… — запел кто-то.

Церковную службу на казенном заводе знали хорошо.

Тепловатое масло доходило Блинову до шеи. Ногами он чувствовал дно. Но мастер барахтался, чтоб рассмешить или разжалобить людей.

— А ты мыряй! — крикнул очутившийся в цехе деревенский парень. — Мыряй с головой. Мы мельника нашего у плотины купали за обвес…

Блинов согнул колени и на мгновение погрузил голову в масло, не забыв закрыть нос и уши. Поднял голову, с рыжих усов стекало тяжелое масло.

— Чисто тюлень. Гладкий, и усы торчат. Тюлень ученый. Его бы в цирк.

— Мыряй! — в восторге кричал парень. — Еще мыряй!

— Хватит. Распотешились! Вылазь, Блинов.