Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Екатерина Ивановна Бурова несла детскую ванну. Волчок нес две кастрюли и керосинку. Он хмурился. Казалось ему, что больно уж тут неуютно в посаде для молодой, красивой, образованной женщины. Куда ни оглянись — косые заборы, почерневшие дома и доски под ногами прогибаются. Через каждые два шага он говорил, как бы прося извинить его:

— Грязно тут… Грязно у нас. Всюду копоть осела. Да и под ногами всюду глина.

А молодая женщина понимала причину этого беспокойства и улыбалась.

Когда уходили со станции, на перроне играл духовой оркестр пожарной команды.

Козловский торопливо пробежал мимо, махнул фуражкой и на ходу крикнул:

— Товарищ Буров, приветственное слово не скажете? Хорошо бы.

— Кого приветствовать?

— Как же! Берга, нашего ветерана. Вернулся. Работать здесь будет. Начальником милиции. Берг — народоволец!

По дороге Башкирцева и его товарищей обогнала лакированная коляска. В коляске сидели Берг и Козловский. Увидев Бурова, Козловский что-то сказал Бергу. Тот осанисто снял шляпу. Буров ответил на поклон и поинтересовался:

— Чьи же кони?

Кони были купеческие, сытые. Буров спросил у знакомого ему литейщика Чебакова, который им встретился по пути.

— Хабаровские кони, — подтвердил Чебаков. — И кучер хабаровский.

— Что ж, белесый Бергом все устьевские классы объединять будет?

— В точку, в точку, Родион, — сказал Башкирцев. — Именно в этом его цель.

— Опера, а не партия, — заметил Дунин.

Подошли к дому на Царскосельской. Башкирцеву отвели для жилья комнату при комитете. В комитете раздался пронзительный детский крик. Ребенок проснулся. Его накормили и снова уложили спать. Вещи расставили. Волчок прибил гвоздь для умывальника и стал прибивать гвозди для одежды. Шкафа не было.

Хабаровская коляска остановилась возле дома на Адмиралтейской улице. Старик шутливо спросил Козловского:

— Что же? Ваша штаб-квартира?

— Наш комитет, — с гордым удовольствием ответил Козловский.

— Ничего палаты отхватили.

На красном полотнище буквами, видными издали, было выведено: «В борьбе обретешь ты право свое».

— Обрели, значит? — обратился старик к Козловскому.

— Обрели, Алексей Семенович.

— Долгонько обретали. Мы за это вон куда путешествовали, — Берг махнул рукой в ту сторону, откуда доносились паровозные гудки, — а вы, молодежь, пришли на готовое.

Берг шутливо потрепал Козловского по плечу. Старик был много выше Козловского и стоял прямее, чем он, молодой.

— Я, Алексей Семеныч, — заторопился Козловский, — не пришел, знаете, на готовое. Тоже потопал. И медицинский факультет пришлось бросить.

— И вы баланды отведали?

— Баланды?

— Вот сразу видать, что дальше столичной тюрьмы не ходил человек, — покровительственно заметил Берг. — Сибирская тюремная похлебка. Крупинка за крупинкой гонится с дубинкой.

Вечером в этом доме Козловский устроил «чашку чаю». Набралась полная зала. Старики рабочие давно знали Берга. Они работали с ним в мастерской еще в прошлом веке.

— Якут, — растроганно говорил один из стариков. — Якут и есть.

«Якутом» Берга прозвали в мастерских после возвращения из якутской ссылки, возвращения ненадолго. Он побывал здесь в пятом году, но вскоре уехал, и о нем как-то забыли тогда.

Старым знакомым Якута хотелось подсесть к нему, напомнить о себе. Но почетные места возле Берга были заняты совсем другими людьми. Сидел там полковник Башмаков, иначе «Дунька», объявивший себя в эти дни эсером. Пришел настоятель собора Пасхалов, пришла Прутковская, жена начальника цеха, рослая говорливая женщина, с испанским гребнем в волосах. Их посадили вместе. А старички жались в конце стола. Обидно им стало. Ведь с этим самым Якутом ездили в прошлом веке на другой берег читать запрещенную московскую книжку «Хитрая механика — правдивый рассказ, откуда и куда идут мужицкие денежки», возили и удочки и бутылки.

— Александр Модестыч, — позвал Козловского один из старичков, — как бы это нас с Якутом рядышком.

— Ну, товарищи, пересаживать неудобно. Потом всласть наговоритесь, как старые знакомые, — И Козловский побежал хлопотать.

А старичок конфузливо крякнул и стал усиленно вытирать платком лоб.

И сейчас еще не трудно было узнать того самого Якута, хотя Бергу шел шестьдесят седьмой год. Когда-то в прошлом веке назойливый человек пристально глядел на Берга в конке, а потом пошел за ним следом по улице.

— Я художник, а вы — редкая натура. Такая красивая голова. Не разрешите ли вас нарисовать?

Нет, он не мог этого разрешить. Эту «натуру» разыскивали шпики, и нельзя было оставить рисунок у неизвестного человека.

Берг был красив и теперь. Он держался прямо, во весь огромный рост. И грудь такая же богатырская, как в молодости. И плечи такие же. Голубые глаза, правда, чуть выцвели от старости, а длинные, когда-то каштановые волосы сплошь серебрились.

Почти полвека назад Алексей Семенович ходил на Васильевский остров к Обнорскому, слушал Кропоткина, пел русскую «Марсельезу», а у «Марсельезы» тогда были другие слова: «Пришла пора народной славы». Он водил дружбу со столяром Степаном Халтуриным.

Но что же случилось с Якутом? Сталевар Чебаков непонимающе смотрит на старого знакомого. Смотрит и хмурится незаметно для себя. Вчера Чебакову не понравилось, что Берга везли кони городского головы, а сегодня не нравятся и речи Якута. Почему?

Чебаков этого не знает, не знают и его соседи-старики, также давние приятели Якута. Не знает и сам Берг. И никто в этом зале не знает.

Пять лет на Олекме, далекие пять лет…

Прожитое невозвратимо. Но если в прожитом пропущено то, что могло озарить человеку другие пять лет и еще пять лет, всю жизнь до последнего ее дня, горечь утраты становится невыносимой, и рано или поздно человек почувствует ее.

На Олекме в конце века в избу, где жил ссыльный Берг, постучался человек, которого ссылали еще дальше. Он переночевал здесь. Был он значительно моложе, чем хозяин, и потому Берг смотрел на него снисходительно. Он был, гостеприимен с пришельцем, но к утру после того, как они долго и утомительно спорили, радовался про себя, что тот уходит от него.

В тот день новое постучалось в сознание Берга, но он досадливо отвернулся от него, — досадливо потому, что привык жить старыми думами и старыми волнениями, и уже не хотелось ничего другого.

— Что же, мы, старики, ничего для вас не сделали? — насмешливо спрашивал Берг.

А молодой гость в тон ему насмешливо отвечал:

— Как же ничего? Мы получили в Питере печатные станки народовольцев. Спасибо за них.

— И это все?

— Алексей Семеныч, теперь России нужно совсем другое, не то, что было у вас.