Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Верно! — крикнул кто-то слишком уж веселый. — Коли платить, так за молодух!

Веселый оказался пьяным. Его немедленно вывели.

И тогда Пасхалов не вытерпел. Он заговорил было, как на амвоне:

— Сей небольшой ростом, но весьма ядовитый еретик Дунин…

Но ему не дали досказать. Его стали неучтиво толкать к выходу. И было бы совсем плохо Пасхалову, если бы не закричали ему:

— К вечерне звонят! Спеши, батя, на работу.

И с первого июля платежи собору прекратили.

Издавна жили в поселке два врача, люди одного возраста, но очень отличавшиеся друг от друга, — доктор Коротеев и доктор Сухин.

Коротеев был плотный высокий человек добродушного нрава, с плавными движениями, ласковый в обращении с людьми. Он говорил каким-то воркующим голосом:

— Разденьтесь, родной мой… Сестра, сделайте ему укольчик… Эти капельки надо принимать по три раза в день… Покажи, детка, язычок… Попрошу следующего.

Сухин, худущий, с острой бородой, говорил приказательно:

— Разденься. Не реви, как корова! Нарыв же буду резать, а не ногу напрочь. А еще кузнец. Сестра, не копайся!

Оба сделали много добра поселку, к обоим прочно пристали-прозвища «доктор воркотун» и «доктор бурав».

На улице Коротеев окликал знакомого:

— Как ваша жена изволит поживать?

А Сухин коротко спрашивал:

— Баба твоя поднялась?

И о них говорили по-разному:

— Ох, буравил же меня Сухин за то, что я в другой раз к нему не пришел. Ох, буравил. До костей пронял.

— Воркотун — он ласковее.

— Да, это так.

И все-таки предпочитали «доктора бурава», хотя к обоим можно было прийти и ночью и позвать к себе можно было ночью, в дождь, в метель, в любой конец поселка или в трущобу за железнодорожным полотном. Отправлялись они на вызов и тогда, когда самим следовало оставаться в постели.

Врачи дружили, но в спорах иногда доходили до ссоры. Сухин признавал только самые простые средства лечения — те, что подешевле, и отказывался от доброй половины лекарств, которые можно было достать в местной аптеке. А в тех случаях, когда он убеждался в том, что и простые средства не могут помочь, Сухин говорил больному:

— От сорока твоих болезней прими, друг, сороковочку. Может, и полегчает.

Это приводило в ужас Коротеева. Однажды он обвинил Сухина в жестокости.

— Я жесток? — прищурившись, спросил Сухин. — Хорошо-с. Вы пропишете литейщику поездку в Боржом, абсолютный покой, может быть, тертую курицу? И все это на рубль сорок в день? Я здесь тридцать лет.

— Я всего на год меньше, позвольте вам заметить.

— Я вижу, quae medicamenta non sanant, сороковка sanat.

Так он, отзывчивый, хотя и резкий человек, часто приходивший в отчаяние оттого, что оказывался не и состоянии помочь людям, иногда прикрывавший глухое отчаяние показным цинизмом, переделал классическое известное изречение знаменитого врача древности, которое начиналось словами: «То, что не излечивают лекарства…»

— Э, да вы, оказывается, устьевский Гиппократ, — с неудовольствием заметил Коротеев.

— Изволите острить? Вы знаете, что санитарный врач Френкель проследовал из Питера в ссылку в Вологодскую губернию. А за что? Написал правдивый доклад о санитарном состоянии столицы. Вот и вся вина.

Коротеев помолчал и вздохнул:

— Да. Но сороковку больному…

— А вы видели, сколько осталось жить этому литейщику?

— Надо ему сказать, что он тяжело болен и…

— Что «и»? Никакого «и» нету. С такой правдой ему только тяжелей будет доживать. Мне в этом проклятом посаде бывает стыдно за нашу науку, за мой диплом.

И вот этот доктор Сухин стал бывать в зале большевистского комитета, когда там устраивали лекции и доклады для всех желающих.

Коротеев нерешительно говорил старому другу, что не следует ему ходить туда, что это бросает на него тень.

— Хожу, — отвечал Сухин, — потому, что слышу там неглупые слова.

— Вы еще «Правду» выпишите.

— А что ж? Выпишу. Другие газеты уже начинают надоедать болтовней. Пойдем-ка со мной к ним сегодня на доклад. У них есть один толковый человек.

— Нет уж, слуга покорный.

Человеком, о котором говорил Сухин, был Андрей Башкирцев. Он принес с собой знания, которых не хватало товарищам, в том числе и Родиону Бурову. Несколько раз Башкирцев читал доклад о Марксе. О Марксе многим хотелось узнать — и большевикам, и завтрашним большевикам, и посторонним людям. Волчок расставлял скамейки, хозяйственно прикидывал взглядом, сколько на них поместится людей, тащил со двора садовые скамейки, которые достал где-то.

До двухсот человек собиралось на этот доклад. Для Устьева это было очень много. Среди этих двухсот выделялся Сухин, высокий, в пальто с черным бархатным воротником. Он вешал шляпу на набалдашник палки и сидел чуть раскачиваясь, словно мысленно разговаривал сам с собой. Да так оно и было. Он следил за речью докладчика и в то же время старался ответить на вопросы, которые уже давно задавал себе.

Однажды он спросил вслух:

— Вы сказали и повторили, товарищ, что экономические условия влияют на все? Хорошо-с. Относится ли это также к медицине?

— Бесспорно, доктор.

— Значит, если бы были эти условия благоприятнее, то было бы меньше, скажем, случаев туберкулеза?

— На Западе давно уже считают, что туберкулез — это социальная болезнь. У нас об этом говорили в четверть голоса или даже намеками.

— Но туберкулез поражает и богатых. Как известно, брат последнего царя умер от туберкулеза.

Башкирцев был невозмутимый человек, он и острил спокойно.

— Ликвидируйте болезнь снизу, этим вы защитите от нее и богатых, и родовитых.

В зале засмеялись, засмеялся и Сухин.

— Позвольте, однако, продолжить. Если бы были жизненные условия лучше, то было бы меньше и язв желудка, и тифов, и сложных болезней.

Башкирцев сел рядом с ним.

— Доктор, зачем нам таиться друг от друга? Ведь эти мысли давно уже приходили в голову вам, старому практику.

— Признаюсь.

— Но только вы как-то не могли их точно выразить.

— И в этом признаюсь.

— А они яснее всего выражаются нашими словами. Ваш коллега, коллега только по медицине, в прошлом земский врач, а ныне министр земледелия, написал книгу о вырождении деревни, книгу, в которой страшный материал. Но он написал об одной деревне. Он побоялся сказать, что это относится и к другим деревням России, что надо отменить общие условия. Но одной медицине это не по силам. Должна вмешаться история.

Все в зале переводили глаза с Башкирцева на Сухина.

— Да, конечно. — Сухин был побежден этими доводами. — Но это простые мысли. Отчего же я только теперь узнаю о них?

— Да, простые. Но они появились намного позже того, как появилась медицина, — мягко отвечает Башкирцев.