Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

По весне осталась вдовой. Поп торопился отпеть. Столько у него в войну было панихид, поминаний, девятин да сороковин, что не поспевал. На улице, по дороге к кладбищу, говорили:

— Мужа хоронит, а самой рожать.

Наступило лето. Она ходила в лес по чернику. Закутывала Кольку в нижнюю юбку, клала под дерево. Колька спал, а сама бродила невдалеке, ссыпала ягоды в корзинку, оглядывалась на ребенка.

Когда не стало мужа, опять потянуло к тем людям, от которых на фабрике Паля получала листовки. Узнала, что они собираются в лесу по дороге на соседнюю станцию. Подбила соседку, и та пошла с ней. А когда возвращались, увидели издали конного жандарма. Анисимовна что-то смекнула. Она побежала обратно в лес и сумела предупредить собрание. Люди успели разойтись.

Анисимовна подумала:

«Надо палок наломать, чтоб он чего не подумал».

Она еще на фабрике Паля немного научилась тому, как надо скрывать от этих людей то, что они усиленно ищут. Анисимовна и соседка вышли на дорогу с вязанками хвороста за плечами. У самого посада их нагнал жандарм.

— В лес ходили?

Конь шагом шел рядом.

— А зачем? Хочу знать?

— Видишь, господин унтер, — Анисимовна встряхнула вязанку.

— Коли палки ломают, не то что бабы — мужики устают. А ты как на пляс идешь. Свежая.

— До пляса ли мне, вдове?

— А что в лесу видела?

— Мыша да галку у дороги.

— У меня с тобой не любезность, вдова. Люди в лесу были? Говори, видела их?

— Окромя нас, не видела.

Жандарм не поверил. Он доехал за ними до самой станции. И у станции погрозился:

— Попадись ты мне в другой раз, вдова сахарная. Развяжу язык, с кем ты там палки ломала.

Он стеганул коня, будто ненароком задев женщину плеткой по плечу.

— Псина, зажрался, — ругнулась Анисимовна. — Небось такого на немца не посылают.

Осенью второго года войны ее наняли уборщицей в заводский дом на Царскосельской улице. К концу зимы туда въехали другие хозяева. Дом стал называться комитетом большевиков. Анисимовна пришла к Бурову:

— До вас я тут убирала. Может, и теперь оставите?

Она сразу прижилась в комитете и стала полезным человеком. Задушевно Анисимовна говорила Бурову:

— При господах и не знала я, какая серая. При вас понимаю.

— Это как же получилось? — Бурова заинтересовало ее признание.

— Новые слова говорите. Такие слова — не понять. Враз на голову свалились.

— А у господ какие слова?

— У них? Все пустые. И понимать нечего.

— О чем же говорят они?

— О чем? О портнихах, о танцах, кто с кем блудит. А коли умственность, то ненастоящая.

Настоящей «умственностью» для нее была правда, но не всю правду она понимала. Вот говорит Башкирцев. Это настоящая «умственность», а ей в том и не разобраться. Она начинала стыдиться своей серости. По привычке говорила:

— Башкирчев.

Товарищи смеялись, Анисимовна обижалась, уходила к себе за загородку, где стоял ведерный самовар, и твердила, чтобы выучить:

— Башкирчев… Башкирцев…

Еще неграмотной возила для комитета «Правду» из города. Грамоту ей заменяла редкая память. Она помнила за целый месяц, в какой день сколько привезла из города газет. Вечером прибирала комитет, утром спешила на поезд. И к обеду бежала по поселку с кипой газет. Комитетского курьера все теперь знали в поселке. С крыльца дома, где помещался эсеровский комитет, Козловский кричал ей вдогонку:

— Ну, Луиза Мишель, растолкуй, что сегодня в твоем официозе написано?

Случалось ей заходить в милицию. Козловский, если он оказывался там же, продолжал обидно шутить над сторожихой:

— Луиза Мишель, что у вас в комитете говорят об анархо-синдикализме?

После июльских дней, когда Анисимовна вернулась из города с пустыми руками, Козловский кричал:

— Вот и прихлопнули ваш официоз, Луиза Мишель!

Она жаловалась в комитете:

— Чего привязался, черт такой? Прилип как банный лист… Зовет Луиза, маркитантка, говорит, комитетская. Не могу я ему отвечать. Серая я. Ничего доказать ему не могу. Ну кто это Луиза?

Башкирцев рассказал.

— Видишь, какая она была. Разве обидно тебе?

— От него обидно слышать.

В один из этих дней кто-то ворвался в комитет с криком:

— Бурова убили… На мосту… Только что…

Анисимовна побежала в другую комнату, схватила винтовку.

Ее догнали на крыльце.

— Куда ты, дурная?

— Я знаю кто… — кричала она. — Умом им не одолеть, так бьют.

Винтовку у нее отняли, Анисимовна сидела у себя и все рыдала, пока живой Буров не коснулся плеча.

— Хватит, тебе набрехали. Видишь, цел. Маленько сцепился с эсерами у Горбатого моста. Хотели в воду пихнуть, да наши подоспели, отняли.

Горбатый мост был как бы Тарпейской скалой посада. С этого же моста пытались сбросить спекулянта Протасова. Теперь там насели на Бурова. А через несколько дней мещанки, огородницы, шинкарки, торговки, темные бабы гнали к мосту Анисимовну. У нее сбили платок с головы. Зацепившись концом за шпильку, платок болтался на спине.

— Живая не уйдешь, — кричали они, — коли на собор не покрестишься!

— В чем креститься, дуры вы такие?

— Ругается еще, сука. Крестись, что ни ногой больше в комитет.

— Крестись на собор! Рука не отсохнет. Крестись, говорят тебе.

Милиционеры отняли Анисимовну, когда посадские бабы уж пригибали ей голову над перилами.

Но оказались у нее и друзья. Незнакомая женщина по секрету передала ей:

— Ты, милая, берегись. Нападать собираются на тебя.

— Верно ли говоришь?

— Ждут, как останешься одна в комитете, придут на разбой. Смотрят за тобою.

С того дня в комитете дежурили по ночам красногвардейцы. Один раз они опоздали на дежурство, и тогда-то с улицы полетели в окна камни.

— Серьезные дела у тебя начинаются, Анисимовна, — сказал Буров. — Вот возьми.

Ей дали старенький «лефоше́», научили стрелять.

С этим «лефоше́» она ездила теперь за газетами, расклеивала объявления, дежурила в корниловские дни на телефонной станции.

Глубокой ночью в октябре постучали в окошко Анисимовны. Она узнала голос Волчка. Накинув платок, сторожиха выбежала на крыльцо. У дома пофыркивал грузовик. Начали сносить в комнаты длинные ящики. Там их открыли. Сторожиха до утра перетирала винтовки.

На другой день Анисимовну принимали в партию. Это был канун восстания. Через пять дней сторожиха, повязавшись платочком, все с тем же «лефоше́» в кармане ходила в разведку смотреть, нет ли поблизости от поселка красновских казаков. Вернулась — надела халат санитарки и поехала в Пулково подбирать раненых.

Дом, в котором начиналось детство Людмилы и Коли, всегда был полон — люди приходили даже ночью. Они громко говорили, выносили тяжелые ящики, снаружи гудел грузовик. Дети — Людмила, дочь Башкирцевых, и Коля, сын сторожихи Анисимовны, — шли ко всем. Они стали очень общительны.