Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Привезли воз песку в сад. За столом под диким каштаном сидели люди — знакомые или незнакомые. Мама что-то писала на большом листе и оглядывалась на песочную кучу. Другая мама посматривала из дому в окно, которое выходило в сад. И обе беспокоились, не набрали ли дети песку в рот.

Горшенин приходил к детям с полными карманами. Дети неистово прыгали, когда видели его. Буров торопил его:

— Вынимай твою экономию. Видишь, из рук моих рвутся, что рысаки!

И Горшенин вытаскивал конфеты, которые приберег с вечера в клубе.

Однажды Буров открыл дверь в комнату, где хранилось оружие, и замер на пороге. Дети возились возле ящика с динамитными шашками. Коля деловито постукивал молотком по доскам и ковырял гвоздем. Буров схватил обоих в охапку, посадил на стол, за которым работал, и тогда только отдышался.

Часто дети оставались без матерей. Анисимовну посылали в город, у Башкирцевой оказывалось дело на заводе.

— Озябли, комитетские? — спрашивал дежуривший красногвардеец. — А ну, — предлагал он другому красногвардейцу, — бери Людмилу, а я Николая.

Они согревали детей под шинелью, выносили перед сном на воздух. Поставят винтовку у забора и походят с детьми по саду. Потом несли детей в комнату, качали зыбку и напевали. Но курили они так, что дети чихали во сне. С тех пор и стали говорить, что Людмила и Коля прокурены в октябрьском дыму.

Бывало, что дети оставались с матерями, но без отцов. И один такой вечер особенно памятен матерям. Дело было после июльских дней. Женщины сидели одни в комнате. Зазвенело стекло. На пол упал булыжник. Погасили свет. На улице толпились те, кого Буров называл судаками, — устьевские мясники, маклаки, лавочники, пьяные бабы. Показались злые рожи, послышались злые выкрики. Старик в поддевке тряс палкой над головой. Еще полетел камень, и еще. В темноте камни падали на пол и глухо катились по полу.

— Через сад надо уходить, — шепотом сказала Анисимович.

Они завернули детей в одеяла. Но толпа вдруг расступилась. К дому подходили два красногвардейца с винтовками.

Голодным летом следующего года Горшенин, бывало, говорил Башкирцевой:

— Ты, Елизавета Петровна, возьми у меня молоко. Куда мне, старому черту, молоко? Да и не люблю я его. На водке вырос. Дашь мне чего другого, когда у тебя будет.

И конфузился при этом. Молоко шло Людмиле. А в другой раз он, позабыв, что говорил в прошлый раз, предлагал:

— Ты, Елизавета Петровна, возьми повидло. Не люблю я. Дашь мне, когда у тебя будет… простокваши, что ли.

Другие красногвардейцы также отдавали детям пайковое молоко.

Тем летом комитетские дети навсегда расстались. Людмилу увезли сначала на Урал, потом в Москву. Она и Коля не увидели больше друг друга, но подростками начали переписываться. Коля увлекался техникой. Он сообщал о себе Людмиле:

«Мне шестнадцать лет. Читаю. Так читаю, что сердце бьется. О чем оно бьется? О жизни бьется. Мы строим лесопильный завод, а в десяти верстах граница, и там неистовый враг… Я уже четвертый месяц в комсомоле. А вы?»

Переписка продолжалась годы, но комитетские дети так и не встретились.

Депутаты, которые были избраны в Петроградский Совет, после первых заседаний возвращались домой хмурые.

Говорили об оборонцах, у которых в то время было большинство в Петроградском Совете.

В тот день во время острого спора кто-то раздраженно бросил реплику большинству: «Это не Петросовет, а обороносовет».

Сокращенное слово «Петросовет» было еще новым.

— И чего они к нам вернулись, скажи на милость? — недоумевал Дунин. — Походили с нами в пятом годе, ушли. Они не плакали, мы не рыдали. Вышли они, как говорится, в люди. Кто в газете заправлял, кто в банке орудовал, кто в профессора вылез, кто больных до ночи принимает. Деньги на книжку положены. Чего же к нам возвращаться-то?

— Они не к рабочим вернулись, они рабочих к себе норовят вернуть, — возражает Буров. — Да и у нас-то во фракции большевиков есть кое-кто с оборонческим душком. Путают они насчет войны, а тут не должно быть путаницы. Не должно быть! Что у нас о войне было сказано? За что наши депутаты в Сибирь поехали? За что солдату воевать? За гучковские деньги? За родзянковские экономии?

И начинали говорить о Ленине.

— Приедет Ленин, — думал вслух Буров, — вот-то он задаст и меньшевикам, оборонцам, полуоборонцам.

Пригородные поезда ходили переполненными. В каждом вагоне у двери помещалось купе — одно на весь вагон. Если купе было свободно, депутаты занимали его, закрывали дверь и вели долгие разговоры. Иногда стучали в дверь.

— Ваш-ши билетики.

Они недовольно смотрели на контролера. Этот угрюмый старик уже много лет работал на линии. Хотелось позлить старика за то, что помешал разговору. И знали, как его позлить.

— У солдат-то проверил? — простовато спрашивал Дунин.

Старик махнул рукой.

— Скоро все без билетов будут ездить. Зачем теперь касса? Я зачем служу? Сажай даром всю Россию — и три звонка. Не умудрил господь помереть раньше.

— Ничего, поживи. Еще пощелкаешь. — Старик уходил. — Расстроился кощей. Щипцами своим присягал? А что выходит? — Ничего хорошего и не выходит, — продолжал Буров. — Буржуи на солдата пеняют, что без ремня ходит, на улице торгует. А он другой и быть сейчас не может. Ничего путного солдату не сказали, а за турецкие воды не станет он воевать. Тут уж такое начнется. Не то что кассу — дорогу сомнут. Говорят, мы солдата портим. А кто портит? Мы или те, кто норовит в австрийские земли помещиками ехать?

— Так, говоришь, Ленин приедет — задаст оборонцам?

— Конечно.

Не знает еще Буров о словах и мыслях, которые везет Ленин. Не знает о «Письмах из далека». Но то, что Ленин везет на родину то слово, которое укрепит его веру, веру товарищей в их дело, — в этом Родион убежден. Ведь так было однажды в очень трудное время, когда многие растерялись. Старый знакомый Тарас Кондратьев показал ему полученный из Швейцарии, написанный Лениным манифест большевиков о войне, и сколько силы прибавили ему эти слова.

На перегоне от столицы к поселку Буров расспрашивал Башкирцева о Ленине:

— Ведь ты видел его, Андрей, слышал его за границей?

— Был у него в Париже, слышал его.

— Какой же он?

— Простой, это все скажут тебе. Не видно в нем чувства превосходства над тобой. В Плеханове это сразу замечаешь. Перед Плехановым робеешь. Даже слово «товарищ» у него звучит не так, как у Ленина. На его докладах люди не решаются задавать ему вопросы. А с Лениным ты себя чувствуешь просто с первой же минуты.

Башкирцев вспоминает о том, как он и один питерский рабочий навестили Ленина в воскресный день. Они подошли к дому как раз в ту минуту, когда Ленин возвращался откуда-то на велосипеде. Хотели помочь Ленину внести велосипед наверх, но он привычным движением надел раму на плечо и быстро поднялся по лестнице. В темной прихожей, подвешивая велосипед на гвоздь, он приглашал: