Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Воробьев вспомнил:

— Тогда в Думе был мягкий, как кот. Когда Сербиянинова привезли… А теперь нервы шалят.

Бурова на площади удивил Ливенский, увязавшийся за ними в столицу. Его глаза горели, он шумел больше всех:

— Вот… вызвать солдат. И выгнать сейчас из дворца генералов и министров.

— Ты на своем веку много генералов выгонял? — осведомился Буров.

— Так самое же время.

— Уймись, Ливенский. Сочиняй лучше стихи.

В эту минуту Родион увидел, как из бокового подъезда дворца вышел Козловский — неказистый и, как всегда, в мятой студенческой тужурке.

— Товарищ Козловский! — крикнул Буров. — Расскажите, что там происходит.

Козловский отмахнулся от него, потом, словно раздумывая о чем-то, подошел к Бурову, но ничего не сказал. Он казался подавленным, и никто не узнал о том унижении, которое Козловский только что испытал во дворце.

После обеда он поехал в город, чтобы просить председателя Петроградского Совета выступить на заводе. Чхеидзе не дослушал его до конца.

— Мне надо в Мариинский дворец. Поедемте вместе, — рассеянно предложил он, — в дороге поговорим.

Но говорить в дороге им не пришлось. Чхеидзе жестом позвал Козловского за собой во дворец и там сразу же забыл о нем. Так Козловский попал в эту комнату перед балконом. С минуты на минуту должно было начаться совещание о новом составе правительства. Заседание оттягивалось. На площади шумели демонстранты. Министры выходили на балкон. Навстречу им неслись дерзкие возгласы. Милюков делал вид, что не слышит их, и держался угрюмо. У Шингарева на лице появилась улыбка — неуверенная, неохотная.

Слова, произнесенные шепотом в этой комнате перед балконом, заставили Козловского вздрогнуть и обернуться.

— …и вообще все пропало.

Неужели это сказал председатель Совета?

Чхеидзе устало повторил:

— …все пропало. Мы уже не можем руководить движением.

Рядом с ним Козловский увидел Шульгина. Шульгин холодно говорил:

— Сто лет тому назад нашлась сила разогнать на этой площади толпу.

Шингарев пожал плечами, как бы показывая, что бестактен этот товарищ по Думе, по былой оппозиции. Назвать декабристов толпой, когда правительство собирается воздвигнуть им памятник! Он возразил Шульгину с неожиданной резкостью:

— Если бы не разогнали ту толпу, не было бы сегодняшней!

Затем собравшиеся удалились на совещание. Чхеидзе так и не вспомнил о Козловском. Козловский вышел на площадь. Он отмахнулся от человека, который окликнул его, от своего противника, и постарался забыть о своем унижении.

Дунин возвращался в задорном настроении. Его подмывало с кем-нибудь поспорить. В углу вагона собрал вокруг себя женщин пожилой благообразного вида человек. С первых же слов стало понято, что это евангелист, — на одной из ближних станций была их община. Ездили туда и с Устьевского завода, ездили и жертвовали на общину.

— Говоришь, — Дунин вмешался в разговор, — что каждое евангельское слово на вес золота, что это общая книга братства. Я Евангелие знаю. Там сказано: раб да повинуется господину. Кому это на пользу — рабу или господину?

Евангелист степенно отвечает:

— В Евангелии, равно и в других книгах, есть слова, которые надо понимать не прямо.

— А это будет прямо — ударят по щеке, подставь другую? Как понимать?

— Прямо понимать. Это светлая истина для всех — для богатого и бедного.

— Так вот я прямо и отвечаю: если рабочего ударят в ухо, выбей челюсть тому, кто ударил. Чтоб душа из костей вон.

— А от этого пойдет по чистой божьей земле разбой.

— А с войной миритесь? Война для вас не разбой?

— Насчет войны я прямо скажу: мириться надо, — вмешался Никаноров, бывший махальный.

Он стоял за мир, но соображения приводил совершенно неожиданные:

— Немец холоду напустит. И карачун всем. Никто у нас не уцелеет.

— Как же немец этого добьется? — удивились в вагоне.

Две женщины стали усиленно креститься.

— Теплая вода к нам через Кильский канал идет. Закроет немец Кильский канал — и не живи, все замерзнет. У него двойные железные ворота есть.

— Что же он до сих пор не морозил?

— Потому — евоные солдаты у нас на земле. А скоро такая бумага будет — уступайте, не то солдат уведу, а вас заморожу.

— Да ну тебя к черту с твоим каналом. Разговору с божьим человеком помешал.

— Верно. Пусть тебе бож-жий человек расскажет, какое у них в общине братство, — подхватил белесый крестьянин, который пришел следом за Дуниным.

— Что? — насторожился евангелист. — Не ужился у нас, так злые слова говоришь.

— Насмотрелся у вас. Бр-ратство? Для всех? Генеральшу как приняли?

Колонист хорошо знал, кому и как живется на станциях тихого перегона.

— Генеральшу? — развеселился Дунин.

— Возле Обухова жила. Генеральша испугалась, что цар-ря больше нет. В общину денеж-жки привезла, сунд-дуки. Палату ей отвели На работу не ходит, цвет-точки поливает. Ванну из города я возил для генеральши? Не община, а банкирский дом. Кто больше принесет, больше и получит.

Но пора было прекращать разговор. Поезд загремел по мосту. Показался мартеновский цех.

— Большевики, прих-ходите к нам, — еще раз попросил белесый крестьянин.

Дунин пометил у себя в книжке.

Все стремительнее и стремительнее становились дни в июне. Сегодняшний далеко уходил от вчерашнего. Но во многом поселок оставался таким, как и в прошлое лето.

По вечерам, так же как и раньше, скользили по реке лодки. Согнувшиеся деревья касались листьями самой воды. С протоки доносились гитара, песни и смех. К плотине запрещено было близко подплывать, — дальше начинался завод. На плотину начальство ставило часовым придурковатого, красноносого, согнутого от ран солдата, который даже летом еще плохо понимал, что царя больше нет. Солдат громко кричал на парней, сидевших в лодке:

— Но! Но! Уходи! — и брал винтовку наперевес.

В открытые окна комитета были слышны и песни, и смех, и скрип уключины. Но ничего этого Волчок теперь не слышал. Он всегда был занят. В июне готовились к демонстрации в столице. Решили выйти со своим знаменем. Волчок помогал Елизавете Петровне и Анисимовне. На полу в комитете было разостлано полотно, к нему пришивали буквы, которые Волчок выкраивал здесь же. Он посмеивался:

— Вот уж никогда не гадал, что буду таким лекальщиком.

Работали всю ночь. Волчок, окончив свое дело, по просьбе матерей, на цыпочках ходил смотреть, как спят Людмила и Коля. К утру полотнище было готово. Развернули его во дворе. Буквы были пришиты правильно. «Долой десять министров-капиталистов!»

В столице, на Марсовом поле, возле могил жертв революции, эсеры попытались отнять это знамя у большевиков. Чья-то чужая рука схватила древко. Мелькнул человек в черной шляпе. Он ударил по этой руке. Завязалась свалка. Устьевцам помогли матросы.